Table Of Content

Ñåðèÿ «ÐÓÑÑÊÈÉ ÏÓÒÜ» À . Ñ . Ï Ó Ø Ê È Í : P R O E T C O N T R A Ëè÷íîñòü è òâîð÷åñòâî Àëåêñàíäðà Ïóøêèíà â îöåíêå ðóññêèõ ìûñëèòåëåé è èññëåäîâàòåëåé Àíòîëîãèÿ Òîì I Èçäàòåëüñòâî Ðóññêîãî Õðèñòèàíñêîãî ãóìàíèòàðíîãî èíñòèòóòà Ñàíêò-Ïåòåðáóðã 2000 ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ Антология критических отзывов—жанр по сути своей полифо(cid:26) нический, предполагающий соседство и соотнесенность различных взглядов на один и тот же предмет. В нашем сборнике эта неизбеж(cid:26) ная для любой антологии разноречивость суждений сделана осознан(cid:26) ным принципом построения и доведена до возможного предела. В соответствии с девизом серии «Pro et contra», мы стремились с мак(cid:26) симальной полнотой представить читателю самые разные точки зре(cid:26) ния на Пушкина, высказывавшиеся русскими критиками, филосо(cid:26) фами и литературоведами на протяжении почти двух веков,—ничего при этом не затушевывая и не ретушируя, а скорее, даже подчерки(cid:26) вая остроту противоречий. Разнообразие оценок, зачастую взаимоисключающих, дополня(cid:26) ется и усугубляется видимой пестротою самих текстов. В этой книге читатель найдет все—от журнальных полемических реплик до тор(cid:26) жественных академических речей, от сложных философских пост(cid:26) роений до юбилейных газетных заметок, от сугубо научных исследо(cid:26) ваний до нескрываемо субъективных литературных эссе. Но все же это многообразие отнюдь не хаотично. При желании в нем нетрудно различить внутренние сюжеты, проследить причудли(cid:26) во ветвящиеся нити неожиданных схождений и расхождений. Ши(cid:26) рота хронологического, жанрового и тематического охвата, заложен(cid:26) ная в самом замысле этой антологии, позволяет заметить связи, которые обычно отступают на задний план при рассмотрении того или иного явления в рамках его ближайшего историко(cid:26)литератур(cid:26) ного контекста. Укрупнение масштаба приводит к тому, что внешне далекие позиции вдруг оказываются вполне соотносимыми и даже в чем(cid:26)то близкими. Обнаруживаются многочисленные лейтмотивы и формулы, с удивительным постоянством возвращающиеся на протя(cid:26) жении всей истории рецепции Пушкина. Концы и начала словно бы вступают в перекличку друг с другом. Поясним сказанное следующим примером. В 1837 году Н.А.По(cid:26) левой пишет патетический очерк(cid:26)некролог, в котором говорит о двой(cid:26) ственной природе Пушкина—великого поэта и слабого человека. Своими корнями этот двоящийся образ уходит в журнальный сор са(cid:26) мого низкого пошиба, в так называемую полемику о «литературной аристократии», за несколько лет до того разгоревшуюся вокруг Пуш(cid:26) кина и писателей его круга. Чтобы сообщить хоть приблизительное понятие о ее стиле, приведем аттестацию, данную Пушкину Ф.В.Бул(cid:26) 8 От составителей гариным: «стихотворец <…> у которого сердце холодное и немое су(cid:26) щество, как устрица, а голова—род побрякушки, набитой грему(cid:26) чими рифмами»*. Однако отдаленные последствия этой полемики досягают очень далеко, вплоть до сего дня. Через несколько десяти(cid:26) летий после появления очерка Полевого двоящийся образ Пушки(cid:26) на—поэта и человека—станет предметом напряженной философ(cid:26) ской рефлексии В.С.Соловьева («Судьба Пушкина»). Много позже эта тема будет развернута в собственно литературоведческом ракур(cid:26) се благодаря работам В.В.Вересаева 1920(cid:26)х годов. В свою очередь выводы Вересаева о «двупланном» Пушкине стимулируют искания ре(cid:26) лигиозно(cid:26)философской критики, стремящейся найти монистическое решение указанной проблемы путем переноса на личность поэта вы(cid:26) соких мерок, заданных его творчеством, его поэтическими создани(cid:26) ями. Прямо противоположное, хотя тоже монистическое решение будет найдено еще через несколько десятилетий в литературной эс(cid:26) сеистике—в «Прогулках с Пушкиным» А.Терца, где будет предпри(cid:26) нята попытка с положительным знаком спроецировать на пушкин(cid:26) ское творчество созданный Вересаевым образ Пушкина в жизни. Число подобных примеров можно было бы множить до беско(cid:26) нечности. Сделать это в рамках короткой вступительной заметки нет никакой возможности. Упомянем все же еще об одной цепочке взаимо(cid:26) исключающих вариаций одной и той же темы. В 1829 году Н.И.На(cid:26) деждин обрушивается в «Вестнике Европы» на только что вышед(cid:26) шего из печати «Графа Нулина». Желая как можно язвительнее заклеймить новую поэму и ее автора, Надеждин утверждает, что в «Графе Нулине», «как в микрокосме, отпечатлевается тип всего по(cid:26) этического мира, им <Пушкиным> сотворенного! <…> Это—да про(cid:26) стит нам тень великого Паскаля!—это есть кружочек, коего окруж(cid:21) ность везде, и центр нигде!.. Если имя поэта (ποιητ(cid:6)(cid:7)) должно оставаться всегда верным своей этимологии, по которой означало оно у древних греков творение из ничего, то певец Нулина есть par exellence поэт. Он сотворил чисто из ничего сию поэму»**. Взывая к «тени великого Паскаля», Надеждин имеет в виду старую формулу, равным образом прилагавшуюся к Богу и к божественному универ(cid:26) суму,—образ умопостигаемой сферы, центр которой находится вез(cid:26) де, а окружность нигде. Что касается «творения из ничего», то и оно традиционно рассматривалось в первую очередь как прерогатива Бога, а не поэта. Как это ни удивительно, Надеждин первым употре(cid:26) бил применительно к Пушкину сравнение с Богом—хотя применил с отрицательным знаком и поменял местами составляющие тради(cid:26) ционной формулы: сфера превратилась под его пером в кружочек на плоскости (ноль), центр ее оказался нигде, а окружность—везде. * Северная пчела. 1830. 11 марта. № 30. ** Цитаты, приведенные во вступительной заметке, заимствованы из настоящего тома. От составителей 9 Впрочем, о реплике Надеждина не стоило бы распространяться столь подробно, если бы в начале XX века уподобление Пушкина Богу не прозвучало с полной серьезностью и благоговением—прежде всего под пером Ю.И.Айхенвальда: «Эхо души и деяний, внутренних и внешних событий, прошлого и настоящего, Пушкин в своей отзыв(cid:26) чивости как бы теряет собственное лицо. Но божество тоже не имеет лица». Почти столетие понадобилось русской мысли для того, чтобы всерьез помыслить то, что было сказано Надеждиным в припадке кри(cid:26) тической ярости. Пародия оборачивается апофеозом. Однако апофе(cid:26) оз тут же готов обернуться развенчанием. Ибо, растворяясь в мире, Пушкин становится для критиков безликим. Он—одновременно все и ничто («ничто, водруженное на Олимп», по Андрею Белому). Но даже «ничто» может быть истолковано с положительным знаком, как доказывает это одна из юбилейных статей 1999 года, помещенных во втором томе нашей антологии. Поистине, если перефразировать известные слова Х.Л.Борхеса, история рецепции Пушкина—это история нескольких формул, про(cid:26) износимых с разной интонацией. И мы надеемся, что тексты, собран(cid:26) ные в этой антологии, помогут читателю самостоятельно проследить многочисленные цепочки схождений и расхождений, притяжений и отталкиваний, неожиданно возникающих между текстами, каза(cid:26) лось бы далекими друг от друга. Однако главная тема, связующая в единый узел самые противо(cid:26) речивые отзывы о Пушкине, представленные в настоящей антоло(cid:26) гии,—это, вероятно, спор о статусе поэта и поэзии в русской куль(cid:26) туре. В сущности, эту проблематику можно обнаружить уже в том сомнительном приветствии, каким была встречена в «Вестнике Ев(cid:26) ропы» поэма «Руслан и Людмила». Обычно эта бранная статья, при(cid:26) надлежащая А.Г.Глаголеву, цитируется в качестве забавного казу(cid:26) са, доказывающего критическую недальновидность современников Пушкина. Но вслушаемся внимательнее в интонации запальчивого Жителя Бутырской слободы, решившегося писать к редактору уче(cid:26) ного журнала «о деле немаловажном, ибо оно касается до нашей ли(cid:26) тературы». Разве не слышится в его словах гордость своим просве(cid:26) щенным веком, гордость правами человеческого разума? Критик мнит себя верным стражем приличия и просвещенного вкуса—и он свято уверен в том, что культура нуждается в защите от самоуправ(cid:26) ства гения, не считающегося ни с какими разумными требованиями человеческого общежития. Ввести талант в рамки общественно(cid:26)приемлемого и общественно(cid:26) полезного будет, в сущности, главной заботой всей последующей рус(cid:26) ской критики. Даже для заклятых противников Пушкина гениаль(cid:26) ность его не подлежит сомнению. «Говорить, что Пушкин дурной поэт, есть то же, что написать себе на лбу адским камнем (lapis infer(cid:26) nalis): я дурак»,—вынужден признать даже Булгарин. Вопрос за(cid:26) ключается в ином: нужен ли нам «гений» и зачем он нам нужен? В 10 От составителей представлении подавляющего большинства русских критиков поэту недостаточно быть только поэтом—одновременно он должен быть то мыслителем, то святым, то революционером, то пророком. Исто(cid:26) рия рецепции Пушкина в России—это история неустанных поис(cid:26) ков морального, общественного или религиозного оправдания поэти(cid:26) ческого творчества. Конечно, на этом общем фоне звучали отдельные голоса, призывавшие видеть в Пушкине прежде всего художника,— но этой точке зрения никогда не суждено было стать господствующей. Все это доказывает проблематичность статуса поэта в такой куль(cid:26) туре, которая стремится прежде всего к «творчеству совершенной жизни» (Н.А.Бердяев). Тем не менее именно Пушкин парадоксаль(cid:26) ным образом занимает центральное место в русском культурном пан(cid:26) теоне. И то, что русская критическая и философская мысль неизмен(cid:26) но возвращается к феномену пушкинского творчества, непреложно доказывает одно: Пушкин насущно необходим этой культуре. Однако в каком качестве нужен нам Пушкин? Как поэт или как пророк? Как певец Империи или как певец Свободы? Как культур(cid:26) трегер или как выразитель стихийного бунта против культуры? Как воплотившийся в одном человеке пантеон сугубо национальных доб(cid:26) родетелей или как выразитель национального лишь постольку, по(cid:26) скольку оно совпадает с открытостью «чужому»? Потому ли нужен нам Пушкин, что в нем сосредоточены все те стихии, которые уже наличествуют в русской жизни? Или как раз потому, что в нем есть что(cid:26)то такое, чего у нас нет, чего нам катастрофически не хватает? Каково место Пушкина в истории русской литературы? Зачинатель он или совершитель? Исток ли в нем, из которого проистекает вся последующая русская словесность—или же, напротив, необходи(cid:26) мый ей противовес и корректив? Все эти вопросы, как и многие другие, неизбежно встанут перед читателем нашей антологии. Конечно, каждый выберет из разноре(cid:26) чивого многообразия представленных здесь суждений что(cid:26)то близ(cid:26) кое именно ему. И мы искренне надеемся на то, что любой читатель найдет здесь что(cid:26)то свое. Однако мы надеемся и на большее—на то, что читатель не сможет легко успокоиться на этом «своем». Антоло(cid:26) гия задумывалась таким образом, чтобы ни одна из представленных оценок не могла окончательно возобладать над всеми другими. В об(cid:26) щем контексте этой книги на любой аргумент должен обнаружиться соответствующий контраргумент, а сложная система взаимосвязей и взаимоотражений должна по(cid:26)новому осветить даже хорошо знако(cid:26) мые тексты. Насколько удалось реализовать этот замысел на практике—су(cid:26) дить не нам. Однако, сталкивая между собою самые противоречивые суждения о поэте, мы стремились к тому, чтобы не дать читателю удовлетвориться никаким однажды достигнутым результатом—и тем самым помочь ему в приближении к более многогранному и «от(cid:26) крытому» осмыслению феномена Пушкина. А.Г. ГЛАГОЛЕВ Еще*+рити+а (Письмо()(реда)тор/) Прошу дать местечко в вашем «Вестнике» моему письму: де(cid:24) ло, о котором хочу говорить с вами, немаловажно, ибо касается до нашей литературы. Скажу вам, милостивый государь, что я старик, живу здесь, в Москве, или, что все равно, в Бутырской слободе, и, не имея почти никаких дел, беспрестанно читаю. В старину я и сам кое(cid:24)что пописывал; но кто старое помянет, тому глаз вон, говорит пословица. Много, много на моем веку случилось перемен в нашей словесности! Но беседа моя клонится не к тому, что было, а к тому, что теперь есть. Нашим старикам, Ломоносову, Сумарокову, Петрову, Державину, Хемницеру, Бог(cid:24) дановичу, даже во сне не виделись такая замысловатость, такой свободный полет гения, такой обширный разгул фантазии, та(cid:24) кая очаровательная дикость, какими щеголяет нынешняя наша поэзия. Признаюсь вам, я было сперва порадовался новому приобре(cid:24) тению в нашей словесности. Но теперь ужас обнимает меня, ког(cid:24) да подумаю, что наделали новейшие преобразователи. Посмот(cid:24) рите на наш Парнас: это кладбище, где валяются черепы, кости, полуразвалившиеся гробницы и кресты могильные; где бродят духи, привидения, мертвецы в саванах и без саванов; где слыш(cid:24) ны крики вранов, шипение змей, вой волков… Что же касается до языка, которым все это выражается, то я уже и не знаю, пра(cid:24) во, что мне сказать должно1. <…> Теперь прошу обратить ваше внимание на новый ужасный предмет, который, как у Камоэнса Мыс Бурь2, выходит из недр морских и показывается посреди океана российской словесности. Пожалуйте напечатайте мое письмо: быть может, люди, которые грозят нашему терпению новым бедствием, опомнятся, рассме(cid:24) 12 А. Г. ГЛАГОЛЕВ ются — и оставят намерение сделаться изобретателями нового рода русских сочинений. Дело вот в чем: вам известно, что мы от предков получили не(cid:24) большое бедное наследство литературы, т.е. сказки и песни на(cid:24) родные. Что об них сказать? Если мы бережем старинные моне(cid:24) ты даже самые безобразные, то не должны ли тщательно хранить и остатки словесности наших предков? Без всякого сомнения! Мы любим воспоминать все относящееся к нашему младенчеству, к тому счастливому времени детства, когда какая(cid:24)нибудь песня или сказка служила нам невинной забавой и составляла все богатство познаний? Видите сами, что я не прочь от собирания и изыска(cid:24) ния русских сказок и песен; но когда узнал я, что наши словес(cid:24) ники приняли старинные песни совсем с другой стороны, гром(cid:24) ко закричали о величии, плавности, силе, красотах, богатстве наших старинных песен, начали переводить их на немецкий язык и наконец так влюбились в сказки и песни, что в стихотворени(cid:24) ях XIX века заблистали Ерусланы и Бовы3 на новый манер, то я вам слуга покорный! Чего доброго ждать от повторения более жалких, нежели смешных лепетаний?.. чего ждать, когда наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова? Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? Извольте же заглянуть в 15(cid:24)й и 16(cid:24)й№ «Сына отечества». Там неизвестный пиит на об(cid:24) разчик выставляет нам отрывок из поэмы своей «Людмила и Рус(cid:24) лан» (не Еруслан ли?). Не знаю, что будет содержать целая по(cid:24) эма; но образчик хоть кого выведет из терпения. Пиит оживляет мужичка сам с ноготь, а борода с локоть4, придает ему еще бес конечные усы («С<ын> от<ечества>, стр.121), показывает нам ведьму, шапочку(cid:24)невидимку и проч. Но вот что всего драгоцен(cid:24) нее: Руслан наезжает в поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которою лежит меч(cid:24)кладенец; голова с ним разгла(cid:24) гольствует, сражается… Живо помню, как все это, бывало, я слу(cid:24) шал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей точности или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусла(cid:24) нову рассказчику, например: …Шутите вы со мною — Всех удавлю вас бородою! Каково? Еще критика (Письмо к редактору) 13 …Объехал голову кругом И стал пред носом молчаливо. Щекотит ноздри копием… Картина, достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голо(cid:24) ва, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь: Я еду(cid:24)еду не свищу, А как наеду, не спущу… Потом витязь ударяет голову в щеку тяжкой рукавицей… Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как(cid:24)нибудь втерся (предпола(cid:24) гаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лап(cid:24) тях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели стали бы таким проказником любоваться? Бога ради, позвольте мне, старику, сказать публике посредством вашего журнала, что(cid:24) бы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины вновь появились между нами! Шутка грубая, неодобряемая вку(cid:24) сом просвещенным, отвратительна, а нимало не смешна и не за(cid:24) бавна. Dixi*. * Я сказал (лат.).—Сост. ИЗ#ЖУРНАЛА#«НЕВСКИЙ#ЗРИТЕЛЬ» Замечания#на#поэм=!«Р=слан#и#Людмила» в"шести"песнях,"соч."А."П2ш3ина."1820 Чрезвычайная легкость и плавность стихов—отменная вер(cid:25) сификация, составили бы существенное достоинство сего произ(cid:25) ведения, если бы пиитические красоты, в нем заключающиеся, не были перемешаны с низкими сравнениями, безобразным вол(cid:25) шебством, сладострастными картинами и такими выражениями, которые оскорбляют хороший вкус. Поэт умел устлать для чита(cid:25) теля путь цветами. Не спорю, что эта дорога послужит к обога(cid:25) щению нашей словесности; но она не поведет к образованию и облагородствованию вкуса. Черномор и все его братья и сестры свиты Вельзевула могут нравиться более грубому, необразован(cid:25) ному народу. Должно отдать справедливость г. Пушкину: какою смелою и роскошною рукой раскидывает он красоты поэзии! в стихах его то живость, то легкость—кажется, будто они выли(cid:25) вались у него сами собою. Так велико и неприметно искусство!— Им одушевлены описываемые предметы, многие картины пре(cid:25) красны. Все показывает в нем поэта. При всем том надобно жалеть, что дарование не избрало для себя более благородного и возвышенного предмета, а обратилось на такой, который мог за(cid:25) нимать тогда только, когда ум и знания были еще в младенче(cid:25) стве. Кто бы подумал до появления сего произведения, что, при нынешнем состоянии просвещения, старинная сказка «Еруслан Лазаревич» найдет себе подражателей? Теперь можно надеять(cid:25) ся, что у нас расплодятся и Бовы Королевичи и Ильи Муромцы. Не спорю, что такого рода повести в стихах могут нравиться— как и опера «Русалка»1. Прекрасная музыка! прекрасные деко(cid:25) рации! Прочитав «Руслана и Людмилу», я думал было предложить подробный разбор сему повествованию; но в то же время оный появился и в «Сыне отечества»2. И потому я ограничусь замеча(cid:25) Замечания на поэму «Руслан и Людмила» 15 ниями и не буду много говорить о содержании «Руслана». Про(cid:25) читав его, всякий узнает. Не стану доказывать, можно ли назвать его поэмою: в новейшие времена всякий почти рассказ, где слог возвышается пред обыкновенным, называется поэмою, хотя прежде сие имя давали только тем произведениям, в коих опи(cid:25) сывались геройские подвиги касательно религии, нравственно(cid:25) сти или таких происшествий, которыми решилась судьба царств, где если не заключалось участия целого человечества, то по край(cid:25) ней мере какого(cid:25)либо народа и где причины действий сверхъес(cid:25) тественны*. В «Руслане» более грубое, простонародное волшеб(cid:25) ство, а не чудесное, которое составляет сущность поэмы. В нем чудеса без правдоподобия, которое есть основание, первый закон поэзии. Надобно если не знания, то чтобы вера делала происше(cid:25) ствие возможным, а поэма «Руслан» показалась бы странною и для славян(cid:25)язычников, и потому она справедливо названа в «Сыне отечества» богатырскою. Сохрани нас Боже от поэм кар(cid:25) лов и пигмеев! Поэма «Руслан и Людмила» разделена на песни, написана яркими красками; но это все одна одежда. Я согласен с Д’Аламбертом, что главное в сочинении есть предмет и не долж(cid:25) но даже делать разделений самого слога на высокий, средний и низкий. Предмет высокий и—краски будут возвышенны, и ни(cid:25) какие блестящие красоты не придадут много цены и благород(cid:25) ства малозначащему предмету. В какое платье не одень урода, все будет урод. «Телемак» Фенелона написан и прозою, но он все(cid:25) гда будет стоять выше многих поэм в стихах—выше «Руслана». Скажем об нем наше мнение. Поэма «Руслан и Людмила» могла бы почесться народным ста(cid:25) ринным рассказом, если бы борода Черномора и голова брата его существовали хотя в изустных преданиях. Поэт сотворил их сам, подражая только оным, и представил никем не читанные и не слыханные чудеса. Он желал идти по следам Ариоста, но, не имея столь возвышенных дарований, вместо действия целого мира, который является у сего поэта(cid:25)гения, изобразил четыре или пять лиц, сделал из всего чудесную смесь смешного с простонародным, нежным и разными картинами. Он редко возвышается. Один только пустынник у него великое лицо, и хотя представлен по(cid:25) сторонним, но им движется все действие: жизнь его, открытие им живой и мертвой воды, которую он черпал в девственных вол(cid:25) нах,—все останавливало мое внимание и заставляло ему удив(cid:25) ляться. Руслан крепко спит, у него у сонного похищают Людми(cid:25) * Поэмы в смешном и прочих родах суть пародии; а дидактические— фальшивый род поэзии.