Table Of Content

ИВ. ШМЕЛЕВ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ пути Н ЕБЕСН Ы Е РОМАН Москва « РУССКАЯ КНИГА » 1998 УДК 882 ББК 84Р Ш 72 Составители О.Н.Мнхайлов, Е.А.Осьмнннна Автор предисловия Е.А.Осьмнннна Оформление Ю.Ф.Алексеевой Шмелев И.С. Ш 72 Собрание сочинений: В 5 т. Т. 5. Пути небесные: Роман. - М.: Русская книга, 1998. - 480 с. “Пути небесные” - последний труд писателя, представляющий собой уникальную попытку “духовного романа”, к идее которого приходили в конце жизни многие русские классики В приложении изданы наброски писателя к третьему тому романа, публиковавшиеся в эмигрантской печати родственницей И С.Шмелева Ю А.Кутыриной ш 4702010000-009 б/о УДК 882 М-105(03) 98 ББК 84Р ISBN 5 - 268-00136—1—общ. © Михайлов О Н , Осьминина Е А., ISBN 5 — 268-01451-х-т. 5 состав., 1998 г © Осьминина Е.А , предисловие, 1998 г. ПОСЛЕДНИЙ РОМАН Все, пишущие о последних годах Ивана Сергеевича Шмелева — Б. Зайцев, Иг. Опишня, Ю. Лодыженский, В.Дакварт-Баркер, — вспоминают, с какой настойчивостью и постоянством возвращался писатель в беседах к своему незаконченному роману „Пути небесные4* (1935 — 1936, 1944 — 1947), и приводят слова Ивана Сергеевича, в которых слышатся даже трепет и боязнь (что ему, пишущему всегда чрезвычайно легко, „с маху44, было вообще совершенно несвойствен но). В письмах (см. также в заметках Ю. А. Кутыриной в конце книги) желание завершить свой труд звучит как страстная мольба: „Голова кружится от бездонности, когда думаю над „Путями небесными44. Захвачен, но порой чувствую трепет — удастся ли одолеть. Столько лиц, столько движения в просторах российских: ведь действие теперь в романе — поля, леса, поместья, городки, обители, а всего главнее — ищущая и мятущая душа юной Дариньки и обуревающие страсти — борьба духа и плоти“1. „Ведь я должен закончить свой путь, — закончить „Пути небес ные44, отчитаться перед русскими людьми. Я их завел, повел, вел... надо довести**. „Я так хочу писать, мне надо же завершить глав ное — Пути, я хотел бы гимн Творцу пропеть в полный голос“1 2. Последний роман должен был стать романом итогов. Начинается книга с той ночи, когда инженер-механик Виктор Алексеевич Вей- денгаммер, изучающий астрономические небесные пути, испытывает чувство страшной тоски и пустоты, внезапно осознав недостаточность точного знания, невозможность умом познать „беспредельное44, „ис точник всего“. В последней главе второго тома, вспоминая давнюю ночь, он заключает, что лишь вера „как-то постигает абсолютное44, и склоняется перед тайной. Этот путь: от преклонения перед наукой, 1 Письмо П. Д. Долгорукову от 3. III. 1941. Цит по: Памяти Ивана Сергеевича Шмелева. — Мюнхен, 1956. — С. 118. 2 Письма Р. Г. Зоммерннг от 24. IX. 1937 и 26. I. 1944. Цит. по: Ке лер Л. И. С. Шмелев о себе и о других/ Под ред. Н. Полторацкого / / Русская литература в эмиграции. — Питсбург, 1972. — С. 239. 3 прогрессом, бесконечными человеческими возможностями — к рели гии, — прошли многие русские интеллигенты конца XIX — начала XX века. В том числе и сам Иван Сергеевич Шмелев. Как и его герой, Вейденгаммер, он в детстве ходил в церковь (что до 15 лет было обязательным в патриархальной купеческой семье), соблюдал посты н бывал на богомольях: „В доме я не видал книг, кроме Евангелия, которое нас, детей, заставляли читать великим постом, и молитвенников“1. Как и у Вейденгаммера, сомнения в нем были заронены книгами (после смерти отца на мальчика никто не имел влияния в семье): Чернышевский, Смайльс, Бокль, Спенсер, Конт, Дарвин, те же „Рефлексы головного мозга“ Сеченова. И в первых литературных произведениях Шмелева интеллигенты, люди науки описаны как лучшие из смертных, способные с помощью экономики, права, биологии или искусства установить на земле царство равенства и справедливости. Отсюда и интерес к социологии, которая была провозглашена позитивизмом наукой всех наук, и юридический фа культет Московского университета, выбранный Шмелевым и довер шивший формирование его мировоззрения: „Политический курс был определен прочно и навсегда, а под него подгонялась и наука, — с горечью осознал Шмелев в эмигра ции. — Молодежи выкалывали глаз правый, а на левый надевали очки, большей частью розовые <...> И свет Христов, широкий и чистый свет, ие вливался в души учеников российского университета. И пошли с клеймами и товаром, раз навсегда поставленным, — революционер, позитивист, республиканец, атеист“1 2. Нельзя сказать, чтобы Шмелев был революционером или ате истом. Весь политический багаж его, ни в каких „кружках“ не вращавшегося, свелся к трехнедельному сидению в Бутырской тюрь ме за участие в студенческой демонстрации: требовали введения устава 1863 г., о котором знали только, что он „либеральный“ и... права женщин ездить на империале конок (конно-железных дорог). И в первой книге Шмелева „На скалах Валаама“ (1897), наряду с неприятием аскезы и „обезволения“ (характерное для интеллигенции конца века отношение к монашеству), мы прочтем также слова неподдельного восхищения силой духа монахов, их стремлением жить по идее. В повести „Человек из ресторана“ (1911), принесшей писателю всероссийскую известность, герой утешается правдой не рсволюционера-сына, а некоего торговца: „Добрые-то люди имеют 1 Шмелев И. С. Автобиография / Публ А. П Черникова / / Рус ская литература. - 1973. - М» 4. - С. 143. 2 „Слово о „Татьяне“. Цит. по: Внутренний человек. — М., 1990. — С. 403. внутри себя силу от Господа!“ — вот то „сияние1*, которое приходит к герою „через муку и скорбь". В то же время религия, христианство привлекают Шмелева до революции своей идеей: братства, равенства, справедливости. Церковь для него — демократический институт („Гражданин Уклейкин“, 1907, „Лихорадка", 1915), а революционеры кажутся чистыми, бес корыстными людьми, как Христос отдающими жизнь за других, за народ. Такими он рисует их в дореволюционных рассказах (хотя главными положительными героями они никогда не являются) и в очерках о политкаторжанах, выпущенных после февральской рево люции, которую писатель сначала приветствовал. В эмиграции в этих политкаторжанах он увидит растлителей и убийц, учащих ненависти; в деятелях февральской революции — главных преступных попусти телей большевиков, которые предтечу свою имели еще в народоволь цах, одной „царско-народной кровью" с ними мазанных. Эти эпитеты Шмелев употребляет в статье „У дьявола на пиру" (1935), куда вошла большая часть заметок и цитат, приводимых Ю. А. Кутыриной как материалы для третьего тома „Путей небесных" — в нем Вей- денгаммер должен был встретиться с революционерами-террористами. Вейденгаммера привела к религии любимая женщина; Шмелева вернула в лоно православия революция, неисчислимые страдания, которые она принесла России: „и пришло то сияние через муку и скорбь". Во время красного террора в Крыму в 1922 году был расстрелян единственный, нежно любимый сын Шмелева Сергей, после участия в первой мировой войне мобилизованный в Белую Армию. Долгое время Шмелев имел самые противоречивые сведения о судьбе сына, и, когда в конце 1922 года приехал в Берлин, как полагал, на время, он писал И. А. Бунину: „1/4 % остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся"1. Но в Париже его нашел человек, сидевший с Сергеем в Виленских казар мах в Феодосии и засвидетельствовавший его смерть. Сил возвра щаться на родину у Шмелева не было, он остался — чтобы писать. „Великое личное страдание отверзло до конца духовные очи писателя. Вынуто трепетное сердце, пылающий огнь осветил внут ренняя, и полились оттуда источники воды живой. Вдохновенно утверждает Шмелев виденное им душою своею. Зорко смотрит внутрь — освещена душа светом Христовым — и видит он все. Одеянна и приукрашена, благоухает перед ним душа русская. И ласково, и радостно, как жены мироносицы, делится прозритель своим видением. 1 Письмо И А. Бунину от 13/23 XI. 1923 Цит. по* Устами Буни ных — T II — Франкфурт-на-Майне / / Посев. — 1981 — С 100 5 Образы чистые, образы светлые встают перед зачарованным читателем. Вереницей шествует святая Русь. Впереди отец Варнава, ласковый прозорливец — утешитель народный, за ним старичок Михаил Панкратьич Горкни в казакннчике — Угодник Божий в миру, няня из Москвы, которой безмолвно судится мир, Федя — ревнитель благочестия, нежная Даринька, грех поборающая, Вала амские иноки... Все то светлые, живые — душа русская в лучах радуги полноцветной. Дал Господь Шмелеву продолжить дело заветное Пушкина, Го голя, Достоевского — показать смиренно-сокровенную православную Русь, душу русскую, Божиим перстом запечатленную"1, — писал знакомый со Шмелевым по миссионерской обители Преп. Иова Почаевского на Карпатах (где писатель был в 1937 г., 1938 г.), а затем архиепископ Чикагский и Детройтский — Серафим (его Ю. А. Кутырииа упоминает в заметках). Архиепископ перечислил героев главных эмигрантских произведений Шмелева: „Богомолья" (1930 — 1931) и „Лета Господня" (1927 —1931, 1934 — 1944) — этих художественных шедевров о русском православном и простонародном укладе; „Няни из Москвы" (1932 — 1933), повествующей о жизни дореволюционной интеллигенции и о страшной судьбе русских бе женцев; „Старого Валаама" (1935) — воспоминания о давней поездке в монастырь с совершенным пересмотром былых воззрений; и, наконец, „Путей небесных"... Несмотря на страстное желание писа теля, они так и остались незаконченными, а появившись в печати (первый том в 1937-м, второй — в 1948-м в книгоиздательстве „Возрождение"), — вызвали самые разноречивые отклики. Роман пользовался очень большой популярностью у читателей, о чем свидетельствует и американская исследовательница шмелевского творчества О. Сорокина — и многочисленные письма читателей, о которых с улыбкой говорил писатель: „Умо-ра! Читатели и особенно читательницы умоляют за... Вагаева!"1 2 Вечный хулитель Шмелева, известный эмигрантский критик Г. Адамович, как обычно, не забыл попенять ему на „реакционность", которую увидел в следующем: „Чего же он хочет? Воскрешения „святой Руси", притом вовсе не углублеино-подспудного, таинственного, очищенного, обновленного, но громкого, торжественно-задорного, наглядного, осязаемо-реально го! Чтобы вновь зазвонили все московские колокола, заблистали звездами синеглавые соборы бесчисленных русских монастырей. Что 1 Архиепископ Серафим Чикагский и Детройтский. Бытописатель русского благочестия / / Русское воскресение. — I960. — 25.VI. 233. С. 3. 2 Письмо Р. Г. Зоммеринг от 21.IV. 1936. 6 бы купцы ездили на богомолье, черноусые красавцы кутили и буйствовали, и смиренные добродушные мужички в холщовых руба хах кланялись в пояс барыням и произносили слова, как будто и простые, но полные неизреченного смысла“, — постепенно в цитате начинает нарастать пафос, Адамович попадает под влияние стиля Ивана Сергеевича, которым неизменно восхищался, и заканчивает со совершенным напором (да и смыслом) шмелевским: „...надо принять идеал традиционный, как идеал живой. Если впереди тьма, будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и пере дадим его детям нашим“1. В то же время И. А. Ильин, замечательный русский мыслитель, близкий друг Шмелева, чьи слова о „Богомолье“ и „Лете Господнем“ кажутся продолжением романов — в труде „О тьме и просветлении Книга художественной критики. Бунин — Ремизов — Шмелев“ (по следний ставится выше первых двух), к „Путям небесным“ отнесся весьма скептически (правда, разбирает он не первый том, как Адамович, а второй): „Вообще этот долго вынашиваемый, начатый, но неоконченный большой роман стоит в ряду произведений Шмелева особняком <...> ...этот роман с осознанной тенденцией: простая верующая „мудрость“ призвана просветить и обратить рассудочного интеллигента. Роман медленно развертывается в „житие“ и в „поу чение“. Житие преодолевает соблазны, а поучение преодолевает религиозную слепоту. К художеству примешивается проповедь; твор ческий акт включает в себя элемент преднамеренности и программы, созерцание осложняется наставлением; и во второй части романа , образ Дариньки рисуется все время чертами умиления и восторга которым читатель начинает невольно, но упорно сопротивляться. „Мудрость“ Дариньки, которая призвана все осветить, оправдать и объяснить — оказывается все менее убедительной: так, например, ночной крик петуха: вырастающий вдруг в проблему мирового и исторического значения, объясняется тем, что петуху, по слову Дариньки, это пение в религиозном смысле „назначено“... Но что же и кому в сем мире не назначено?.. Такая мудрость способна разочаровать даже и доверчивого читателя. И вот обаяние Дариньки, непрестанно испытываемое другими героями, все менее передается читающей душе“1 2. 0 „чрезмерном нажиме педали“ пишет и Г. П. Струве в своей и по сей день самой полной истории „русской литературы в изгна- 1 Адамович Г. Одиночество и свобода. — Нью-Йорк: Изд. им Чехова, 1955. — С. 73. 2 Ильин И. А. О тьме и просветлении — Мюнхен, 1959. — С 160— 161. 7 НИН“, отмечая, правда, сцену на бегах и интересную попытку обнов ления техники романа: „одновременное освещение событий и пере живаний в двух разных временных планах — современном событию н ретроспективном (роман написан как бы в форме воспоминания героя о прошлом). Но в целом <...>“* В целом „Пути небесные“ не идут нн в какое сравнение с „Летом Господним“ н „Богомольем“, которыми далее искренно восхищается ученый. Что же действительно получилось у Шмелева? Что вызвало такие разные оценки? Попробуем разобраться. В „Путях небесных“ выразилась определенная художественная эволюция Ивана Сергеевича. В них многое от прошлого писателя. Художественность прежде всего. „Пути небесные“ — это роман, как в старое доброе время, будто не было XX века и „вселенских“ русских судеб: с балами, любовными интригами, цыганами и мете лями, роковыми совпадениями... Бедная героиня оказывается княже ского происхождения, есть вероятность наследства, н до чего же хорош блестящий гусар-соблазнитель Вагаев, с черными глазамн-виш- нями, „мягким звоном“ шпор, то опасный, то склоняющийся благо говейно... — вся эта любовная история с обольщениями, „преле стью", „страхом греха, томлением грехом“!.. И описывает ее Шмелев так, что дух захватывает, со всей прежней полнотой художественно сти. То же было н в „Лете Господнем“, с его роскошью н изобилием прекрасного тварного мира, россыпью красок, блеском описаний. „А звезды!.. На черном небе так н кипит от света, дрожит, мерцает! А какие звезды! Усатые, живые, бьются, колют глаз (...) И звон услышишь. И будто это звезды — звои-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро“ („Лето Господне“). Все действительно кажется живым — это постоянный эпитет у Шмелева — „симфонией великого оркестра — жизни“, который Шмелев славил еще до революции, в одной из самых любимых своих повестей („Росстани“, 1913), и о котором писал даже в страшном 1923 году, создавая апокалипсическое „Солнце мертвых“ (1923): „Я тоже люблю так жизнь и ее скромную симфонию — ее хозяйство. Ибо жизнь — хозяйство, очень сложное, очень тонкое, очень рели гиозное делание! <...> Во всем, самом обыденном — величайшая гармония, великолепнейшее заключено“2. 1 Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — 2-е изд. — Па риж, 1984. - С. 257. 2 Письмо Франкфуртер (Карнеевой) от 5.IX. 1923. — ОР ГБЛ, ф. 358, 413. 8 Отразились в „Путях небесных“ н другие особенности Шмелева* художника. Излюбленный им прием контраста. В эмигрантском рассказе „Тени дней“ (1926) описание бреда героя, горящего Парижа сменяется видениями снежной, пуховой России, где все забито мягким снегом, тонет в нем, и розовое на нем — от лампадок в окнах. В Париже метели не бывает — а именно ее вспоминал в „Путях небесных“ Шмелев, когда после кутежей, соблазнов, манящих Дариньку, роскоши магазинов и ресторанов описывал тихие снежные вечера в полутемной комнате с иконами, покойными разговорами с просвирней, в церкви, с тихим, покойным снегом, с запеленывающей, укрывающей от греха метелью... Главы романа получают названия, призванные прояснить смысл происходящего в „мутном потоке“ жизни, назвать веши своими именами: „искушение“, „соблазн“, „наваждение“, „диавольское по- спешение“. Ссылаясь на авторитет подвижников и святых отцов, Шмелев дает религиозное объяснение всему происходящему. И на звания, и ссылки, и общий замысел романа заставляют вспомнить „жития“. И именно житийной окрашенностью связаны „Пути небес ные“ с другими, самыми поздними произведениями Шмелева. Во всех них присутствуют чудеса, явления святых — знамение мира иного, в существовании которого Шмелев убедился, исцелившись в 1934 г. от много лет мучившей его язвы, — по горячей молитве преп. Серафиму Саровскому, накануне операции: „Я почувствовал, что Он, святой, здесь, с нами... Это я так ясно почувствовал, будто Он был, действительно, тут. Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отшедших... Я как бы уже знал, что теперь, что бы ни случилось, все будет хорошо, все будет так, как нужно. <...> Такое чувство, как будто я знаю, что обо мне печется Могущественный, для Которого нет знаемых нами земных законов жизни: все может теперь быть! Все... — до чудесного. Во мне укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь чуемый, но — существующий подлинно. Необыкновенное это чувство — ра достности! — для маловеров!“1 В рассказах „Куликово поле“ (1939, 1947), „Глас в нощи“ (1937), „Свет“ (1943), „Заметы“ (1947 — 1948), „Записки неписателя“ (1948—1949) Шмелев опишет всю полноту мистических переживаний своих героев: и потрясение, и радость, и ощущение присутствия уже отошедших, н потерю чувства времени: „времени не стало... века сомкнулись“, говорят все герои, в том числе н Дарннька, а сюжет „Гласа в нощи“ напоминает нам рассказ Вагаева о его чудесном 1 Милость Преп. Серафима. Цит. по: Шмелев Ив. Избранные рас сказы. — Нью-Йорк. — С. 179. 9