Table Of Content

2 Владимир Мартынов Автоархеология (1978-1998) Классика-XXI Москва 2012 3 1 «И выйдя, Иисус шел от храма; и приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания Храма. Иисус же сказал им: «Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; все будет разрушено». За этими скупыми словами Евангелия скрывается напряженная и даже драматическая ситуация, но, для того чтобы понять, чего ради ученики вдруг стали показывать Иисусу здания Храма, нужно вспомнить о событиях, происходящих двумя днями раньше. А двумя днями раньше Иисус, сидя на осле, въезжал в Иерусалим, и это воспринималось как исполнение древнего пророчества, что особо акцентируется словами евангелиста: «Да сбудется реченное через пророка, который говорит: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». Множество людей вышло встречать его. Одни подстилали свои одежды под копыта осла, на котором восседал Иисус, а другие размахивали пальмовыми ветвями и восклицали: «Осанна Сыну Давидову! Благословен грядущий во имя Господне!» А еще раньше мать Иоанна и Иакова обратилась к Иисусу с такой просьбой: «Скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царстве Твоем». И все это недвусмысленно свидетельствует о том, что ученики Иисуса были абсолютно уверены в наискорейшем земном прославлении их Учителя. Они совершенно искренне полагали, что вхождение в Иерусалим есть не что иное, как последний шаг на пути к триумфальному апофеозу Христа, и уж совсем близок тот момент, когда и народ и священноначальники признают в Иисусе Царя Иудейского, а сами ученики воссядут по правую и левую стороны от Его трона, как это можно увидеть на фресках, иконах и картинах, изображающих Страшный Суд. Когда же Иисус начал изгонять торгующих из Храма и исцелять хромых и слепых, то стало казаться, что этот момент совсем уже почти настал, но тут первосвященники и старейшины народа приступили к Нему с вопросом: «Какою властию Ты это делаешь?» — и это было только начало, ибо дальше взаимоотношения с первосвященниками становились все хуже и хуже, пока дело не закончилось форменным скандалом и полным разрывом, вынудившим Иисуса произнести роковые слова: «Се остается дом ваш пуст» — после чего Он вышел из Храма и пошел прочь. 4 Можно представить себе смятение, растерянность и разочарование учеников, которые ожидали увидеть царственный триумф своего Учителя, а вместо этого оказались свидетелями полного краха своих чаяний. Именно в этот момент они и приступили к Иисусу со словами: «Учитель, посмотри, какие великие здания, какие великие камни! Неужели же они недостойны того, чтобы Ты царствовал здесь?», в ответ на что и прозвучали пророческие слова: «Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне. Все будет разрушено». Это пророчество исполнилось в 70 году нашей эры, когда император Тит разрушил Иерусалим и сровнял с землей храм Соломона, но в тот момент, когда ученики показывали Иисусу здания Храма, все было наполнено таким незыблемым величием, что просто невозможно было поверить в то, что когда-нибудь эти грандиозные сооружения будут разрушены и перестанут существовать. Вот почему ученики находились в страшном смятении и в страшной растерянности, но, несмотря на свои смятенные чувства, они все же вверили свои сердца Иисусу и последовали за Ним, уходя прочь от величественных и незыблемых зданий иерусалимского Храма. Подобная ситуация, в которой возникает дилемма между кажущейся незыблемой величественностью привычного и возможностью покинуть эту незыблемость ради некоего неясного обетования, переживалась, переживается и будет переживаться, по всей видимости, многими еще не раз. Что же касается меня, то мне довелось пережить некую схожую ситуацию в конце 1970-х годов, но, если в Евангелии речь шла об исходе из Храма Ветхого Завета и вступлении на путь Нового Завета, то в моем случае речь должна была идти об исходе из пространства культуры в пространство Церкви. Пространство культуры было моим домом. Домом, в котором я жил. Причем это пространство было не просто домом, но великим домом, домом, наполненным великими именами, великими свершениями, великими ожиданиями и великими задачами. И вот в какой-то момент я почувствовал, что в этом доме что- то переменилось. Я ощутил в нем какую-то внутреннюю опустошенность, какую-то недостаточность и даже неполноценность. Именно в этот момент слова Христа: «Се оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликните: «Благословен грядый во имя Господне!»« — обрели для меня живой конкретный смысл. Я вдруг понял, что они обращены лично ко мне и что они 5 указывают мне на то, что пространство культуры, то есть дом, в котором я жил, на поверку оказался пустым домом, ибо его уже давным-давно покинул Христос. И тогда передо мной возникла дилемма: или оставаться в этом пустом величественном доме, или, невзирая на все это видимое величие, покинуть его и последовать за Христом туда, где возглашаются слова: «Благословен грядый во имя Господне!» А поскольку эти слова ежедневно возглашаются в церкви во время Божественной Литургии, то выходило, что мне нужно покинуть пространство культуры и попробовать проникнуть в пространство Церкви. Мне нужно было эмигрировать из культуры в Церковь, и в 1978 году я принял решение стать таким эмигрантом. Вообще, слово «эмиграция» стало, наверное, ключевым словом для 1970-х годов в Советском Союзе. Уезжали и убегали все, кто мог, а иных выпроваживали насильно. В 1973 году в Бельгию сбежал мой ближайший друг Валерий Афанасьев. Другой мой близкий друг — Геннадий Осьмёркин, с которым мы разделяли ежевечерние трапезы, уехал на «законных основаниях», фиктивно женившись на еврейке. Уехал Алик Рабинович, с которым мы практически одновременно выходили на проблемы репетитивной техники и минимализма. Уехал Андрей Волконский, с которым у меня не было никаких точек соприкосновения, но отъезд которого оставил после себя ощущение зияющей пустоты. Вообще-то, всех тех, кто уехал, кто убежал и кого выпроводили насильно, вряд ли и перечислишь. Откровенно говоря, меня самого нередко посещали мысли об эмиграции. Так, в начале 1970-х годов я неоднократно поговаривал о том, что свое тридцатилетие буду справлять за пределами нашего благословенного Отечества. К счастью, Бог не дал осуществиться этим замыслам, и я не стал эмигрантом в общепринятом смысле этого слова, хотя моя эмиграция оказалась гораздо радикальнее и фундаментальнее эмиграции всех вышеперечисленных людей. Ведь если все они всего лишь меняли географическое местоположение и заменяли одни культурные декорации другими, то я эмигрировал из пространства культуры в принципиально иное пространство: я эмигрировал в пространство Церкви, а эмиграция подобного рода чревата, конечно же, гораздо более глубокими последствиями, чем эмиграция, предполагающая улучшение жизненных условий и обретение свободы творчества. 6 2 Но для того чтобы совершить такой шаг и отважиться на эмиграцию подобного рода, нужна была решимость, и к обретению этой решимости меня вел длинный и далеко не всегда прямой путь. Не могу утверждать, что я жил и возрастал в какой-то принципиально атеистической среде, но о чем можно говорить точно, так это о том, что это была абсолютно религиозно индифферентная среда, и уж тем более среда, совершенно невоцерковленная. Только одна тетя Зина регулярно ходила в церковь, исповедовалась и причащалась, о чем иногда и рассказывала, придя домой, — впрочем, это не вызывало никакого отклика со стороны остальных членов семейства. В этом отношении крайне показательна наша обширная библиотека, располагающаяся в многочисленных книжных шкафах в квартире на Новослободской улице. В этой библиотеке, основание которой заложил мой дедушка, большой книголюб, было огромное количество книг по истории, философии, изобразительному искусству и архитектуре, естественным наукам и географии. Конечно же, в максимально возможном объеме была представлена и художественная литература, и поэзия. А кроме того, было несчетное количество дореволюционных русских, немецких и английских иллюстрированных журналов, была и Энциклопедия Брокгауза, и Большая советская энциклопедия, и дореволюционная десятитомная детская энциклопедия — я уж не говорю об альбомах по искусству, книгах по музыке и нотах. Было и многое другое, не было только одного — не было ни Библии, ни Евангелия, хотя Ренан и толстовское «Четвероевангелие» стояли на видном месте. И мне кажется, что эта ситуация достаточно характерна не только для того поколения интеллигенции, к которому принадлежали мои родители, но также и для того поколения, к которому принадлежали мой дедушка и моя бабушка, ибо их сознательная молодость пришлась на конец XIX — начало XX века, то есть на время, когда, несмотря на все религиозно-философские собрания и на расцвет русской религиозной философии вообще, отход от ортодоксальной церковности набирал все более ощутимые обороты, и мне, очевидно, не оставалось ничего другого, как наследовать эту тенденцию и нести на себе ее печать. 7 Дело несколько менялось, когда на лето мы переезжали в Звенигород. Здесь практически в каждом доме, сдаваемом под дачу, в красном углу висели иконы, и, хотя хозяева дач не отличались видимым благочестием и, скорее всего, вообще не ходили в церковь, на каждый двунадесятый праздник они зажигали перед иконами лампадки, которые начинали таинственно мерцать в комнатном полумраке. Летом в Звенигороде, в отличие от Москвы, можно было реально ощутить связь жизни с ритмом церковного календаря. Так, здесь совершенно очевидным становился тот факт, что «Петр и Павел день убавил», что в день пророка Илии этот пророк разъезжает по небу на колеснице, ибо каждое лето в этот самый день разражалась гроза, и раскаты грома воспринимались мной именно как грохот этой самой колесницы. Еще все с трепетом ожидали Самсонова дня, ибо какой погода была на Самсона, такой же она должна была оставаться и на протяжении следующих сорока дней. А Яблочный Спас свидетельствовал о том, что лето подходит к концу и что пора собираться в Москву. Каждый субботний вечер колокол храма Успения на Городке, слышимый во всем Звенигороде, возвещал о начале всенощной, и тетя Груша, помогавшая нам по хозяйству, шла на службу. Именно в этом храме меня и крестили в 1951 году по инициативе тети Зины и бабушки, с молчаливого согласия родителей, которые просто сделали вид, что они «не в курсе». Не знаю, было ли это простым совпадением, только сразу после крещения я заметил, что у меня прекратились частые ночные кошмары, от которых я просыпался, звал маму и не мог заснуть дальше, если не держался за ее руку. Быть может, они прошли под воздействием приступов какой-то детской набожности, начавших накатываться на меня после крещения и первого причастия, вкус которого я помню и по сей день. Каждый вечер перед сном я снимал с себя крестик, вешал его на спинку кровати перед собой и, осыпая его поцелуями, начинал креститься, после чего снова надевал крестик на себя и спокойно засыпал. Эти приступы набожности явно настораживали маму, и вскоре она мягко прекратила все это, забрав у меня крестик, положив его в специальную коробочку и сказав, что я всегда могу брать эту коробочку и смотреть на крестик, но носить его не надо. Сейчас я думаю, что ввиду недалекой перспективы моего неизбежного соприкосновения с реалиями советской сталинской школы эти действия мамы были вполне оправданны. Но, может быть, это было даже и излишне, 8 ибо с поступлением в общеобразовательную и в музыкальную школы на меня обрушилось так много впечатлений, что я забыл и о приступах своей набожности, и о крестике, лежащем в коробочке. Может быть, единственное, что вспоминалось мне на протяжении школьных лет из сферы религиозных впечатлений, так это слова няни о том, что если я буду плохо себя вести, то Боженька мне ушки отрежет. Да и то, эти слова теперь не столько пугали, сколько забавляли меня. Новый всплеск интереса к религиозной тематике я испытал уже в училище на уроках по музлитературе у Виктора Павловича Фраёнова — совершенно замечательного персонажа, которому я многим обязан. Под его руководством мы самым тщательным образом проходили «Страсти по Иоанну», «Страсти по Матфею», “Meccy h-moll” и «Магнификат», что требовало досконального знания содержания каждого речитатива, каждой арии и каждого хорала. В связи с этим Фраёнов подробно пересказывал нам евангельские события, начиная со входа в Иерусалим и кончая погребением. У меня до сих пор хранятся студенческие тетрадки с конспектом его лекций, и этот конспект явился первым наиболее полным и подробным описанием истории страстей Христовых, которое я держал в руках. Все это стало вызывать во мне такой активный интерес, что, когда папа в очередной раз поехал в заграничную поездку, я попросил его обязательно привезти мне Библию. Папа исполнил мою просьбу, и в результате я получил возможность читать и Библию, и Евангелие, которые в свое время даже не удосужился включить в круг своего обязательного чтения. Если учесть, что чтение Библии и Евангелия наложилось на яркие впечатления, полученные мной от прочитанного ранее «Откровения в грозе и буре» Морозова, которым я тогда сильно увлекался, то можно представить, какой кишмиш был у меня в голове. Как бы то ни было, живой интерес к Евангелию у меня пробудился под воздействием музыки Баха, и до сих пор многие евангельские события ассоциируются у меня с этой музыкой, так что вполне можно сказать, что в какой-то степени Бах явился для меня проповедником христианской веры. Однако проповедь христианства не ограничивалась одной только проповедью Баха. Проповедниками христианской веры для меня являлись и Шютц с его «Историей Рождества» и «Историей Воскресения», и Гийом де Машо, и Джотто, и Дуччо, и Симоне Мартини, и Фра Анжелико, и Ван дер Вейден, и Дирик Бутс, и, 9 конечно же, Данте. Совершенно особое место в моей жизни стали занимать иконопись и зодчество Древней Руси. Я уж не говорю о храме Успения на Городке и храме Рождества Богородицы в Саввиновском монастыре, которые я, что называется, впитал с молоком матери, но двухнедельная поездка с моими родителями в Новгород летом 1963 года, во время которой я обошел и облазил все городские и окрестные храмы и монастыри, произвела на меня впечатление какого-то грандиозного откровения. Как религиозное откровение я воспринял и такой, как я теперь понимаю, антиклерикальный фильм, как фильм Кавалеровича «Мать Иоанна от ангелов», который я смотрел бесчисленное количество раз, и «Пепел и алмаз» Вайды, в одном из эпизодов которого герой и героиня фильма разговаривают о будущем в разрушенном храме с висящим вверх ногами распятием и со стоящей на престоле женской туфелькой со сломанным каблуком. И конечно же, сильнейшие религиозные импульсы я получил от фильмов Бергмана «Седьмая печать» и «Девичий источник», которые мне посчастливилось увидеть в те годы на закрытых просмотрах. Все это позволяло мне ощущать себя самого как религиозного и даже верующего человека. Более того, я был абсолютно уверен в том, что каждый, кто серьезно и искренне занимается искусством, просто не может не быть религиозным и верующим. Конечно же, теперь я понимаю, что мои представления о религиозности и вере носили весьма специфический характер. Здесь следовало говорить скорее о некоей культурно-эстетической религиозности и культурно-эстетической вере, ибо христианство на тот момент являлось для меня всего лишь объектом культурно- эстетической рефлексии и как бы не имело собственной субстанции. Я целиком и полностью пребывал в пространстве культуры и даже не мог допустить мысли о том, что помимо этого пространства может иметь место какое-либо другое пространство. В этом отношении крайне показателен тот факт, что на протяжении многих лет по несколько раз на день я проходил мимо храма Воскресения Словущего, в котором шла служба, и мне ни разу не пришло в голову хотя бы просто заглянуть в него. Более того, слыша доносящееся оттуда пение, я частенько думал: и что они там могут понимать в христианстве, если никогда не слышали «Истории Воскресения» Шютца, не видели «Тайной вечери» Бутса и, скорее всего, не читали Мейстера Экхарта? В свете этих мыслей ни священники, ни церковные прихожане не представляли для 10 меня никакого интереса, а сама Церковь и церковная жизнь являлись в моих глазах всего лишь каким-то необработанным материалом, обретающим ценность только тогда, когда он становится частью культурного контекста. Таким образом, хотя я и представлялся сам себе верующим и религиозным человеком, но на самом деле моя вера и моя религиозность являлись всего лишь модусом или даже всего лишь обертональным призвуком моего культурного опыта, и в те времена я был, может быть, как никогда далек от Церкви. 3 Какие-то подвижки в этом отношении начали происходить во мне к середине 1960-х годов. Наверное, из-за унаследованной от дедушки и папы страсти к собиранию книг я начал в это время обрастать «книжными знакомствами». Так или иначе, но в мое поле зрения все чаще и чаще начали попадать люди, приторговывающие книгами. Наверное, их можно было бы назвать книжными спекулянтами, но на самом деле они являлись не столько спекулянтами, сколько заинтересованными в книгах людьми, которые имели от этого и некоторую материальную выгоду. Каждый из них занимался своей темой и специализировался на какой-то определенной сфере книжного рынка. У одного можно было купить Бердяева, Булгакова, Франка, Шпета и других представителей русской религиозной философии, у другого можно было купить Блаватскую, Анни Безант, Штайнера, Папюса, Шюрэ, Успенского и прочее оккультное чтиво, а у третьего — дореволюционные издания Ницше, Фрейда и Бергсона. Обычно акт купли-продажи выливался в целую церемонию, протекающую, как правило, у кого-нибудь из них дома. Покупке книг должна была предшествовать длительная беседа на темы, связанные с этой книгой, и здесь нужно было быть «на уровне», ибо уважение книжника обеспечивало то, что в дальнейшем он будет придерживать для тебя наиболее редкие книги, а то и скашивать цены, — все это ввиду определенной конкуренции среди покупателей было немаловажно. С одним из таких книжников — с Валерой Колпаковым — у меня завязалась довольно тесная дружба, продолжавшаяся до самой его смерти (он умер в конце