Дальний архив. Семейная история в документах, дневниках, письмах. 1922-1929

568 Pages·2007·99.036 MB·Russian

by  Эрлена Лурье

(cid:7)
ЭРЛЕНА ЛУРЬЕ
(cid:1)(cid:2)(cid:3)(cid:4)(cid:5)(cid:6)
àðõèâ
1922 1959
Семейная история в документах,
дневниках, письмах

«НЕСТОР-ИСТОРИЯ»
Санкт-Петербург
2007
УДК 882-94
ББК 84(2)-49
Лурье Э. В. Дальний архив. Семейная история в документах, дневниках, пись-
мах. 1922–1959. СПб.: Издательство «Нестор-История», 2007. 548 с., ил.
Книга издана при поддержке Международного исследовательского центра
российского и восточноевропейского еврейства.
© Лурье Э. В., 2007
© Елисеев Н., вступительная статья, 2007
© Издательство «Нестор-История», 2007
Обыкновенное чудо
ХХ век в России был болезненно скрытен; в нем все было на ножах, на конт-
растах… И если можно наделять исторические эпохи человеческими свойствами,
то этот век был неуравновешенным, несимпатичным субъектом, часто меня-
ющим настроение и образ жизни. Время революции и революционеров, при-
шедших к власти, профессиональных конспираторов с одной стороны, с другой
же — людей, твердо знающих: мы овладели историей. Мы можем ее вертеть, как
хотим. Мы — владыки будущего, а уж прошлого и подавно.
В результате слишком многое было вымарано, похерено, навсегда вычерк-
нуто из памяти. Потомки и наследники российского ХХ века, оборачиваясь,
видят не руины, а серое безмолвие, туман, сделавшийся стеной. Публикация
документов, монографии, посвященные тем или иным событиям, не могут
дать объемного представления о том времени; не могут пробить стену, отделя-
ющую нас от совсем недавнего прошлого.
Парадокс заключается в том, что все эти документы и монографии не при-
ближают, а — наоборот — отдаляют это недавнее прошлое на космическое какое-
то расстояние, превращают позавчерашнюю современность в древнюю историю.
Между тем, для понимания этого нашего «позавчера» нужно одно только ощу-
щение: ощущение его недавности, близости. Надобно постараться ощутить это
прошлое обонятельно и осязательно. Здесь нужнее нужного воспоминания, но…
воспоминания особого рода, не то, чтобы беллетризированные. Нет, здесь беллет-
ристика должна неразрывно, естественно соединиться с документалистикой.
Почему воспоминания Эрлены Лурье — удача, невероятный выигрыш, от
которого невольно встряхиваешь головой: «Позвольте, но так не бывает?» От-
того, что добросовестно перепечатанные документы из семейного архива, пись-
ма, дневники, телеграммы сами собой сложились в романную форму, беллет-
ристика соединилась с документалистикой без зазора, без шва. Сюжет, едва ли
© Лурье Э. В., 2007 не сказочный, оказался подперт документом. Просто жизнь, просто быт стали
© Елисеев Н., вступительная статья, 2007 подсвечены сказкой?… сентиментальной историей?… чем-то, что так просто не
© Издательство «Нестор-История», 2007 выдумаешь. Чарская? Диккенс?
 Обыкновенное чудо
Скорее уж вечный сюжет, вечная фабула — девочка-сирота и злая мачеха.
Только вокруг них — послевоенный, послеблокадный Питер. Сирота, вернув-
шаяся из эвакуации, где страшно умерла ее мама, заболевает туберкулезом, ко-
торый косит людей в Ленинграде. Она попадает в круг обреченных подростков.
Они, пережившие войну, живут теперь особой, отличной от своих ровесников
жизнью: больницы, санатории, заочная школа. Знакомятся, дружат, сдают пред-
мет за предметом (учителя строгие, никаких поблажек); умирают…
Здесь уже не Диккенс с Чарской, здесь «Волшебная гора» великого нем-
ца высвечивается, тем паче, что и сюжетный поворот сюда вписывается;
сюжетный поворот, достойный романа или (повторимся) сказки: героиня
повествования не умерла, она влюбилась, вышла замуж. Женщина-доктор
из страшной, но ставшей родной туберкулезной больницы совершает удиви-
тельное… Тогда все полагали, что рожать таким больным нельзя, а она сове-
тует своей пациентке: «Попробуй!» Это женщина из рискового, отчаянного
времени.
В это время случалось ставить эксперименты и на себе, подобно одному
из основателей большевистской партии, Пролеткульта и Института перели-
вания крови, Александру Богданову. Но Александр Богданов, рискнув, погиб,
а у Эрлены — все получилось!
И это романтическое, сказочное «все получилось» описано с точными бы-
товыми деталями тогдашней жизни: тайная, скрываемая беременность (никто
бы не поставил на учет); младенец, разлученный с матерью осторожными ме-
диками сразу после родов; а потом — семья с двумя детьми. И ощущение того,
что жизнь — это чудо, пусть и страшная, но сказка со счастливым концом.
Однако эта сказка погружена в тщательно прописанный, забытый быт.
Этот быт охотнее всего описывался соцреализмом, значит, изолган и искажен
он до последней степени. Сначала — комсомольская среда конца двадцатых
годов. Письма родителей девочки, предыстория будущей сказки. Затем — вто-
рая половина тридцатых: работа, учеба, умеренный достаток, посещение Алек-
сандринки. Родители девочки —довоенные члены партии, а вот это уж и вовсе
закрытые страницы.
Комсомольцы 20-х описаны более-менее адекватно даже Николаем Остров-
ским, не говоря уж о Пантелеймоне Романове или Вере Пановой.
Что же до партийцев среднего и низшего звена, то тут соцреализм съел
фактографию. Последующие «оттепельные» и «перестроечные» публикации
ничего не изменили в этой ситуации. Мы больше знаем о лагерях, чем о вне-
лагерном быте; или, вернее сказать, мы больше знаем о том, как эта прослойка
погибала, чем о том, как она жила. Ибо люди, принадлежавшие к этой про-
слойке, или погибли, как мать героини повествования, или переродились, как
ее отец. Причем погибали они не только в лагерях или на фронте: гибель и
выживание зависели не только от того, куда попадал человек, но и от того, как
он располагал себя в обрушившемся на него социальном пространстве. Гибель
и выживание зависели порой от того, сколько в нем оставалось партийного
идеализма, и сколько советского цинизма.
Обыкновенное чудо 
Мать девочки умерла в эвакуации. Описание ее болезни и смерти — одни
из самых страшных, безысходных, отчаянных страниц в книге. Невероятно
жалко порядочную, наивную, прекрасную женщину, у которой нет даже то-
лики, грана непорядочности, житейской изворотливости, необходимой для
выживания. Отец девочки выжил в блокаду, не просто выжил — преуспел.
Здесь — одна из болевых точек книги, ее мучительных парадоксов, связанных
все с тем же принципом: «Конечно, важно, куда ты попал, но еще важнее, как
ты себя там вел».
Этот парадокс связан с разрушением привычных стереотипов: например,
Ленинград — город-герой, город-мученик. Все так, но рядом с этим и город
невероятной коррупции, город несказанных, жутких контрастов. Воинское
звание, льготы (в гибнущем городе), этическая беспринципность до полного
исчезновения личности — вот портрет отца героини повествования, умудрив-
шегося преуспеть во фронтовом, вымирающем от голода, холода, бомб и сна-
рядов городе.
Это — образы 20-х, 30-х, 40-х, но в воспоминаниях, в романе, или в сказке
жизни Эрлены Лурье есть еще и 50-е, 60-е. Вся сила ее текста в том, что пишет
она о знакомой, в общем-то, жизни, о быте, который исчез совсем недавно, да
и то… не так, чтобы уж совсем исчез. Как вдруг выясняется, что это прошлое
нами не узнано, не запомнено, не познано, хотя все мы так или иначе, а были
в этом прошлом.
Итак, во второй (условно говоря, «счастливой») части части своей книги
Эрлена Лурье описывает среду комсомольцев, на сей раз после ХХ съезда. Одно
из самых удивительных российских и советских поколений, можно сказать, что
это первое и последнее поколение советских людей. Талантливые, образован-
ные и чудовищно несвободные люди, почти крепостные. Жених героини живет
в Саратове чуть не на казарменном положении. Завод, на котором он работает,
производит некое секретное изделие, которое в результате забракуют. Заказ на
производство получит другое секретное предприятие, благо их в стране много, и
между ними, кующими оружие, какая-никакая, а конкуренция. Приехать в Са-
ратов героине нельзя — потеряешь прописку. Приходится довольствоваться
короткими встречами, письмами, но вся чернуха-бытовуха завершается хеппи-
эндом, счастливым финалом, словно в сказке о Золушке. Только сказка эта —
реальна, ощутима, погружена в густую, житейскую обстановку-обстановочку,
что делает сказку прекраснее, а обстановку — убедительнее.
Никита Елисеев
От автора
— Вы пишете это для своих детей?
Как хронику семьи?
Он горько засмеялся:
— Для моих детей? Их это не инте-
ресует. Пишу просто книгу.
Милан Кундера
Моя книга началась с того, что однажды мне подарили процессор — самую
главную часть компьютера. Сын принес старый монитор и новую клавиатуру,
и я с энтузиазмом водрузила их на стол вместо верной «Оптимы», на которой
печатала свои домашние «Лоскутки». К тому времени мною уже владела идея,
столь лапидарно отчеканенная Иосифом Бродским: «Написать — значит со-
хранить», — и стопка машинописных листов потихоньку росла, уменьшая ко-
личество накопившихся за жизнь тетрадей и папок. Но самое главное из того,
что мне хотелось бы сохранить, так и оставалось нетронутым…
И только освоив компьютер и оценив его замечательные возможности,
я поняла — теперь действительно пришло время заняться «дальним архивом».
Почему «дальним»? Ну, просто потому, что быстро до него не доберешься.
Сначала надо сдвинуть в сторону стекло, за которым стоят книги на одной
из полок нашего громоздкого шкафа; затем снять книги, стопками разложив
их на подоконнике; потом открыть ставшие видными раздвижные фанерные
дверцы… И лишь тогда станет доступным то, что уже много лет лежит погре-
бенным в глубоких нишах, или, как мы называли их — «сховах» (от украин-
ского «ховать» — прятать).
И вот час настал…
Сняв книги и сдвинув дверцы, я сунула руку в темную глубину и доста-
ла завернутый в грубую оберточную бумагу пакет, черную нотную папку и
коробку из-под обуви. Это и был мой «дальний архив»: в пакете лежали до-
кументы и письма матери, в папке — старые записные книжки и несколько
От автора 
тетрадей моих девичьих дневников, а в коробке — переписка с тогда еще буду-
щим мужем… Обидно думать, какая участь ожидала бы такое богатство потом,
после нас…
Но действительно — куда все это?
Куда девать все эти давние переживания, надежды, мечты и чувства, по-
павшие сюда с кончика пера писавших? Допустим, не на помойку — но куда?
На чердак, под лестницу, на антресоли? Чтобы они лежали там до скончания
веков и в конце концов оказались бы все на той же помойке? А ведь в этих
пожелтевших от времени листках заключена давно прошедшая жизнь моей
матери… Вначале мною двигало чувство долга — после меня разобрать ее бу-
маги было бы уже некому…
И вот понемногу слабый контур маминой жизни начал уплотняться и
обретать невидимые ранее детали… А вот уже появилась и я… А потом мамы
не стало, а я продолжала жить дальше — начались дневники, в них горькая
и трудная моя юность… И, наконец, переписка Ленинград – Саратов… И так
интересно было снова услышать перекличку наших молодых голосов! И так
удивительно это — прикасаться к той, уже безвозвратно ушедшей жизни, так
любопытно наблюдать за собой — той, какой я себя уже и не помню, так стран-
но возвращаться туда, где давно уже никого нет…
Через несколько лет почти четыре килограмма старых бумаг превратились
в книгу, которую я так и назвала — «Дальний архив». В ней история короткой
маминой жизни, драматические приключения моей юности и наш «эписто-
лярный роман». Книга целиком документальна, в основном в ней дневнико-
вые записи и письма — их тут около трехсот: первое написано моей матерью
в конце двадцатых годов, последнее — мною в конце пятидесятых. В них пол-
ностью сохранился стиль и воздух тех лет, когда все это писалось — я ничего
не изменяла, не вставляла и не придумывала, я только опускала лишнее и не-
нужное и по мере необходимости комментировала текст.
И когда уже заканчивала возиться со своим «Дальним архивом», вдруг
наткнулась на авторитетное оправдание той формы, которую избрала, вовсе
не претендуя ни на какую художественность: «Момент выдумки необязателен
для литературы, первичны и обязательны моменты выборки (отбора) и про-
пусков — это две стороны процесса художнического изменения материала.
Каждый целеустремленный пропуск части предметов при изображении пред-
мета является уже рудиментом искусства» (Лидия Гинзбург).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(cid:1)(cid:2)(cid:3)(cid:4)(cid:5)(cid:6)
äîêóìåíòû
(1922 1946)
Памяти моей матери
Когда выбрасывают старые бумаги, это печаль-
но и непоправимо. Документы, дневники, фотогра-
фии, письма… <…> Семейные архивы — это не про-
шлое, это всегда завтрашнее. <…> Когда-то нашей
жизнью заинтересуются внуки точно так же, как и
к нам подступает с годами интерес к облику наших
предков, к тому, как они жили, как любили…
Даниил Гранин
Каждый человек есть вселенная, которая с ним
родилась и с ним умирает; под каждым надгробным
камнем погребена целая всемирная история.
Генрих Гейне
Поздно. Уже ни о чем не спросить. Теперь я мо-
гу только пытаться воссоздать образ матери — та-
ким, каким он сохранился в моей нелюбопытной,
поверхностной памяти. И в небольшом семейном
архиве.
Нина Катерли