Table Of Content

Р У С С К И Е М Е М У А Р Ы ИЗБРАННЫЕ СТРАНИЦЫ^ 1800-1825 гп М ОСКВА И ЗД А Т Е Л Ь С Т В О « П Р А В Д А » 1989 84 Р 1 Р 89 Составление, вступительная статья и примечания И. И. П о д о л ь с к о й Биографические очерки В. В. К у и н н а и И. И. П о д о л ь с к о й 4 7 0 2 0 I0 I0 0 -I8 5 6 080(02)—89 © Издательство «Правда», 1989. Составление. Вступительная статья. Биографические очерки. Примечания. ЗАМЕТКИ О РУССКИХ МЕМУАРАХ 1800—1825 ГОДОВ 1 Умолк рев Норда сиповатый. Закрылся грозный, страшный взгляд. Д е р ж а в и н Смерть Екатерины II внезапно и резко оборвала неспешное те чение XVIII столетия и, словно смешав карты в большой историчес кой игре, перевернула все с ног на голову. Давно установленный, привычный и потому казавшийся незыблемым порядок вещей остал ся отрадным воспоминанием о екатерининской эпохе. С воцарением «сумасшедшей памяти императора Павла» * все изменилось. Социальную и психологическую иерархию в период своего непродолжительного царствования сам Павел определил из вестной фразой: «В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю». В соответствии с этим определением пленный турок, брадобрей Павла Кутайсов был возведен в графское -достоинство, а «старинные князья и Рюриковой крови» (слова Пуш кина), напротив того, лишались титулов, состояний и по распоряже нию императора отправлялись в ссылку. Промедлений Павел не тер пел. Гарантий сохранить честь, имя, состояние не было. Все трепетало. «Павел,— писал В. О. Ключевский,— прянее с собой на престол не обдуманную программу, не знание дел и людей, а только обиль ный запас горьких чувств. Его политика вытекала не столько из соз нания несправедливости и негодности существующего порядка, сколько из антипатии к матери и раздражения против ее сотрудни ков... Это участие чувства, нервов в деятельности императо ра сообщало последней не столько политический, сколько патологи ческий характер: в ней больше мянутных инстинктивных порывов, чем сознательных идей и обдуманных стремлений» Мемуаристы на редкость единодушны в изображении и оцен ке Павловой эпохи. В сознании современников она запечатлелась ощущением тяжкого гнета, безысходного мрака, обреченности. Н. М. Карамзин, указывая на сходство Павла с Иваном Грозным, писал о тирании: «Снесем его как бурю, землетрясение, язву — фе номены страшные, но редкие: ибо мы в течение девяти веков име ли только двух тиранов» Он же точно заметил, что Павел лишил награду прелести, а наказание — стыда, ибо и то и другое опреде лялось минутной прихотью и произволом. С первых ж е часов своего правления Павел проявил себя как антипод Екатерины. Поэтому в стремлении дворянской верхушки во * Д а в ы д о в Д . Сочинения.— М., 1962, с. 471. 2 К л ю ч е в с к и й В. О. Курс русской истории. Ч. V.— М., 1921 с. 155, 157. ^ К а р а м з и н Н. М. Записка о древней и новой России.— СПб.. 1914, с. 45. что бы то ни стало убрать Павла сказались не только личные ин тересы и пристрастия, но и не всегда осознанная надежда вернуть прошлое, обеспечивающее относительную надежность и прочность земного существования. Понимание этого продиктовало Александ ру первые слова, сказанные им после роковой ночи 11 марта 1801 г.: «Все будет, как при бабушке». Анекдоты Павлова времени в более сжагой форме, чем запис ки современников, отражают основные черты эпохи — зыбкость поч вы под ногами людей, головокружительную смену взлетов и паде ний. Понятно, что такое выражение недовольства, облеченное в юмористическую или ироническую форму, нимало не походит на до стоверные рассказы мемуаристов. В них, нарочито подчеркнутая, иногда гротескная непредсказуемость поведения Павла забавна, в за писках современников — фатальна. Заметим, что вымышленные рассказы о Павле очень близки к реальности. В обычном анекдоте действует элемент неожиданнос ти, заключенной в резком столкновении бытового начала с нача лом гротескным. «Соль» анекдотов о Павле — в самой непредска зуемости его характера. Однажды во время смотра гатчинский офицер Каннабих по мчался выполнять какое-то поручение Павла. Он скакал так быстро, что с него слетела шляпа. «Каннабих, Каннабих,— закричал ему вслед император,— шляпу потерял!» «Но голова тут, ваше величе ство»,— отвечал Каннабих, продолжая скакать. «Дать ему 1000 душ»,— сказал император, довольный этим ответом» ^ Другой анекдот. Как-то Павел заметил . на часах у Адмирал тейства пьяного офицера и приказал его арестовать. Пьяиый офи цер заметил: «Прежде чем арестовать, вы должны сменить меня, ваше величество!» Павел велел произвести офицера в следующий чин, сказав: «Он, пьяиый, лучше нас, трезвых, свое дело знает» Пушкин рассказал анекдот, еще более похожий на правду: «Од нажды царь спросил < ш у т а > , что родится от булочника? — Бул ки, мука, крендели, сухари и пр.,— отвечал дурак.— А что родится от Гр. Кутайсова? — Бритвы, мыло, ремни и проч.— А что родится от меня? Милости, щедроты, чины, ленты, законы и проч. Госуда рю это очень полюбилось. Он вышел из кабинета и сказал окружаю щим его придворным: Воздух двора заразителен, вообразите: уж и дурак мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится? — От те бя, государь,— отвечал, рассердившись, дурак,— родятся бестолко вые указы, кнуты, Сибирь и проч.— Государь вспыхнул и, полагая, что дурак был подучен на таковую дерзость, хотел знать непремен но — кем. Иван Степанович именовал всех умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь. Воротили его уж е в Рыбинске» Другие случаи Павловой непредсказуемости имели менее бла гоприятный исход, к тому ж е вымысел, как известно, почти всегда беднее реальности. Реальность ж е была такова, что, отправляясь на парады, столь любимые этим императором, офицеры брали с собою деньги на тот случай, если их прямо с парада отправят в Сибирь. Такое бывало нередко. Жена, ложась спать, привязывала свою руку к руке мужа, чтобы он не исчез во время ночного ареста (В. О. Ключевский). * К л ю ч е в с к и й В. О. Курс русской истории. Ч. V, с, 158. 2 «Русская старина», 1871, № 4, с. 415. ® П у ш к и н А. С. Полн. собр. соч. Т. 1— 17.— М.-Л., 1937— 1959, т. И , с. 191. 6 «время это было самое ужасное. Государь был на многих в подозрении. < ;...> • Ежедневный ужас. <^...> Сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают» ^ Охотно и подробно рассказывая о царствовании императора Павла, мемуаристы мало и скупо писали о цареубийстве. Это по нятно, ибо самая идея цареубийства подрывала основы монархв- ческого строя. Среди большого по тем временам количества участ ников дворцового переворота записки об этом событии оставили только двое — Л. Л. Беннигсен н К- М. Полторацкий. Все осталь ное, составившее том «Цареубийство И марта 1801 года» (СПб., 1907 и 1908) н оставшееся за его пределами, написано по рассказам очевидцев, по слухам и т. п. О цареубийстве писать боялись. В отличие от Екатерины И, щадро наградившей убийц Петра И1, ее виук Александр не только не жаловал тех, кто фактически возвел его на престол, ио постарал ся как можно скорее убрать их с глаз долой, чтобы не напомина ли о кровавом деле. Отцеубийства он стыдился и причастность свою к нему скрывал, кажется, даж е от самого себя. Участники переворота вспоминали и рассказывали о нем втихо молку. Члены же семьн Павла I, начиная с его вдовы, Марии Фе доровны, бдительно и зорко следили за тем, чтобы информация не просочилась. По заданию правительства действовали людн опытные и искушенные: они вымогали, похищали н покупали документы об убийстве Павла у живых участников заговора и изымали их у тех, кто умер. «Наше правительство следит за всеми, кто пишет запис ки. < . . . > Мне известно, что все бумаги после смерти князя Плато на Александровича Зубова были по поручению императора Алек сандра взяты посланными для этого генерал-адъютантом Николаем Михайловичем Бороздиным и Павлом Петровичем Сухтеленом...> Д аж е тогда, когда в печати стали появляться декабристские материалы, на документах об убийстве Павла все еще лежал за прет. Первые публикации об этом появились за границей, русским же читателям они стали доступны значительно позднее. «Цареубий ство все равно не может быть официально признано, о нем и не вспоминают в подцензурной прессе до 1905 г.»^ Записки Л. Л. Беннигсена и И. А. Саблукова — в отношении по зиции мемуаристов к цареубийству— полярны. Беннигсен — сторон ник решительных действий, Саблуков — противник их. Они совер шенно различны и в другом плане: записки Беннигсена — документ сугубо исторический, воспоминания Саблукова в равной мере при надлежат литературе и истории. Написанные в форме письма к при ятелю (А. Б. фон-Фоку), записки Беннигсена строго деловиты. В от личие от главы заговора графа Палена Беннигсен не считает, что «совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил признательность своих граждан»^. Беннигсен даж е несколько ума ляет свою роль в деле, «тушуется», сохраняя при этом твердое внутреннее убеждение в необходимости содеянного. Саблуков, напротив, стремится показать безнравственность и беззаконность убийства. Однако врожденное чувство справедливо ‘ М е р т в а г о Д . Б. Автобиографические записки. 1760— 1824,— М., 1867, с. 118. 2 В о л к о н с к и й С. Г. Записки,— СПб,, 1901, с. 142, ® Э й д е л ь м а н Н, Я, Грань веков,— М,, 1982, с, 144. * Л о б а н о в-Р о с т о в с к н й А, Б. Примечание к записке Ко цебу,— Цареубийство 11 марта 1801 г.— СПб,, 1908. с. 373, сти, сила воображения и литературное дарование Саблукова, поми мо (или даже против) его воли, вступают в противоречие с его нравственной позицией, утверждающей принцип «не убий». Саблу- ков пишет о Павле со всей возможной для него объективностью и, отчасти симпатизируя ему, хочет показать в нем добрые начала. Однако атмосфера Павлова времени, которую живо воссоздает ме муарист, невольно подготавливает читателя к мысли о неизбежно сти, необходимости и неотвратимости цареубийства. * * * Насыщенность первой четверти XIX столетия событиями круп ного исторического масштаба отчасти обусловила характер мемуа ров, посвященных этой эпохе. Читатель, без сомнения, обратит вни мание иа «событийность» записок, помещенных в этой книге. Ката клизмы эпохи — убийство Павла I, Отечественная война 1812 г. и восстание декабристов — заслоняют личность мемуаристов. Но и сами они отчетливо сознают свою «малость» в соотношении с эти ми событиями. Почти каждым из них собственная биография осмыс лена как биография поколения, частная судьба — как судьба общая. Д аж е рассказывая о себе, мемуаристы сознательно не создают «биографии души». Как и у мемуаристов X V n i в., их записки но сят по преимуществу хроникальный характер. Более других приб лижаются к изображению внутренней жизни Н. Н. Муравьев и Е. Ф. фон-Брадке. В этом отношении записки Муравьева уже «поч ти литература». Он ие скрывает от читателя влияния на формиро вание его личиости прочитанного в юности Руссо (об этом влия нии пишут и многие другие мемуаристы), хотя попытки самоанали за у Муравьева еще очень робки, незначительны в литературном отношении. Например, говоря о своем чувстве к Н. Н. Мордвино вой, он не исследует психологию этого чувства, которое поэтому и остается не более чем фактом его собственной биографии. Так же далек от изображения душевных движений Ф. Ф. Ви- гель, великий мастер литературного портрета, ио портрета внешнего, почти не затрагивающего психологических тайи души. Вигель пи шет хронику своего времени; он наблюдает и с большой степенью субъективности, подчас со злостью и сарказмом фиксирует то, что проходит перед его глазами. Он сам почти всегда за кулисами со бытий: «О себе буду говорить мало,— предваряет он свое повество вание. Не имея великой славы Жан-Жака Руссо, не имею и прав на бесстыдство его. В описываемом я буду ничто: я буду только рама или, лучше сказать, маляр, вставляющий в нее попеременно картины и портреты» ^ Личное и общественное начала еще так тесно сплетены в пред ставлении мемуаристов первой четверти XIX в., что даж е душев ный и умственный опыт они подчас извлекают не из перипетий сво ей внутренней жнзии, но из опыта государственной службы. Брадке писал: «Тут пришлось мне, вопреки юношеским мечтаниям, узнать на опыте, что в государственной жизни форма и буква суть вещи неизбежные, без коих, особливо в большом кругу управления, нет устойчивости; что, правда, буква может быть помехою добру, но, при несовершенстве всех человеческих отношений, обходя ее, под вергаешься произвести еще более тяжкие недоразумения; но, что в то же время, предоставляя букве столь значительное влияние, ииког- ’ В и г е л ь Ф. Ф. Воспоминания, т. 1.— М., 1866, с. 3. 8 да не следует забывать, что она в сущности есть только служитель ница духа, помогающая охранять требования оного в испорченнос ти человеческих отношений, блюсти должные границы внешности, легко переступаемые при господствующем недостатке в духовном образовании, и что если не держаться строго этого соотношения, то дух утратит подобающее ему значение, разрушился весь государст венный и общественный строй, и как надгробная ему надпись, оста нется одна мертвая буква» К Диалектика Брадке пока еще очень далека от «диалектики души». Все это вовсе не означает, что мемуаристы первой четверти XIX столетия не писали о себе. Писали, и даж е очень: и о себе, и о быте, и о друзьях — обо всем, что составляет человеческую жизнь. Но во всех этих мемуарах явственно ощутима разница между мас штабом исторического события и масштабом любой, даж е самой выдающейся человеческой личности. Каждый чувствует соотноше ние этого масштаба по-своему. Беннигсен, Саблуков, Корбелецкий, отчасти фон-Брадке пишут о себе чрезвычайно мало, оставаясь' в тени событий, У А. В. Поджио, И. Д . Якушкина, Н. Р. Цебрикова человек вообще остается один на один с Историей, которая цели ком заполняет его внутренний мир. Сформированный Историей, он творит ее и подчиняется ее суровым законам. Семейное начало почти совсем уходит из мемуаров; только С. В. Скалон и П. А, Вя земский в «Московском семействе старого быта» соединяют семей ное с эпохальным. Острая заинтересованность в происходящем, пристрастное отно шение к пережитым событиям, к современникам сообщают мемуа рам перовой четверти XIX в. необычайную живость в передаче впе чатлений. Из «дали времен» мемуаристы ведут нескончаемый и все еще интересный нам спор о Барклае-де-Толли и Багратионе, о не избежности поражений, о способах достижения победы, о стратеги ческих просчетах и, наконец, просто о добре и зле, о милосердии и «милости к павшим». Мемуары этого времени — это История, зано во совершающаяся на наших глазах. Вместе с тем они почти утра чивают эпическое начало, в значительной мере свойственное запи скам XVIII столетия. Человек начала XIX в. остро осознает' непреходящее значение своей эпохи. Более всего это относится к войне 1812 г. и восстанию декабристов. II Гроза двенадцатого года Настала — кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог? П у ш к и н Война 1812 г. вызвала небывалый подъем патриотических чувств. Их отголоски прокатились потом гулом выстрелов на Сенатской площади. Чувством патриотизма пронизаны все воспоминания об этой эпохе — даже написанные иностранцами, состоящими в русской * Б р а д к е Е. Ф. Автобиографические записки,— «Русский ар хив», 1875, № 1, с. 23, службе. «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и состав ляет важный период в его политическом существоваиии,— писал И. Д- Якушкин.— Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов < ...> , если бы народ по-прежнему остался в оцепеиеняи. Мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата: «Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!» В рядах даж е между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он при зван содействовать в великом деле» Ч Сознание «великого дела», опасение утратить остроту пережи вания, точность в передаче фактов побуждали многих мемуаристов взяться за перо почти тотчас же по окончании войны. Среди про чих брались за перо люди, прежде не помышлявшие о писательстве. Мемуары словно «омолодились»: их авторы не седобородые старцы, вышедшие в отставку или оставшиеси не у дел, а юноши, ушедшие на войну подростками, возмужавшие в пороховом дыму. Те, о ком с таким восхищением писала юная Марина Цветаева: Вас охраняла длань господня И сердце матерн,— вчера Малютки-мальчики, сегодни — Офицера! Вам все вершины были малы И мягок самый черствый хлеб, О, молодые генералы Своих судеб! ...Три сотни побеждало — трое! Лишь мертвый не вставал с земли. Вы были дети и герои. Вы все могли! («Генералам двенадцатого года») Авторами мемуаров нередко становились люди в расцвете сил, с цепкой памятью, сильными, еще не изжитыми чувствами, полные волн к действию,— люди, едва ли не впервые осознавшие себя граж данами своего отечества. Для него и во имя его они и писали свои записки, чтобы сохранить для потомков, донести до них правду об этой небывалой войне, об этих новых, тоже небывалых чувствах: «Не было пощады для врагов, ознаменовавших всякими ненстовства- мн нашествие свое в нашем отечестве, где ни молодость, ни красо та, ин знание — ничего не было ими уважено» — писал И. М. Му равьев. Об этом же вспоминал Н. И. Тургенев: «Завоеватель не на шел в России ни изменников, ни даж е льстецов. Выискался толь ко один несчастный епископ, согласившийся упоминать в ектеньи имя Наполеона. < . . . > На русской территории Наполеон встречал только врагов...» (с. 264). Глубинная основа самых разных записок о 1812 годе — это про никающее всех, от солдата до фельдмаршала, чувство горячей люб ви к отечеству. Иногда это чувство проявляется в страстных Филип пинах, но гораздо чаще — в намеренно натуралистическом изобра- * Записки, статьи, письма декабриста И. Д . Якушкина.— М.— 1951, с. 7. 2 М у р а в ь е в И. Н. Записки.— «Русский архив», 1885, т. 3, № 11, с. 379. 10 жеиии того неискупимого зла, которое несли с собой завоеватели, оскорбляя национальные святыни и человеческое достоинство. Не только эти действия, но и рассказы о них должны пробудить в слу шателе, читателе ответное чувство мщения. Поэтому возмездие всег да справедливо, всегда оправдано мемуаристами. «Рассказывали,— п^нсал Н. Н. Муравьев,— что Фигнер застал однажды в церкви французов, загнавших в нее нз окрестных селений баб и девок. <...>■ Все эти французы погибли на месте преступления, ибо Фиг нер не велел ни одного нз них миловать> К Ненависть к французам была всеобщей, но рассказы о проявле ниях ее были различны; существовала некая иерархия, на нижней ступени которой были военные действия, будни войны, верхняя ж е ступень находилась на уровне дипломатическом. Все соотнесенное с этим уровнем было значительно утонченнее, изящнее, изысканнее и литературнее. На нижней ступени этой иерархии — сугубо доку ментальный материал, на верхней — освещенный игрой ума и фан тазии. Тем более интересно, что и то и другое отражает одинако вые по сути чувства к врагу. Рассказывали, например, что на воп рос Наполеона, какой лучше идти дорогой, чтобы добраться до Мо сквы, А. Д . Балашов ответил; «Карл ХП шел через Полтаву» ^ Н. Н. Муравьев начинает писать свои воспоминания о войне через трН'четыре года после ее завершения. Ф. И. Корбелецкий за писывает по свежим следам то, что произошло с ним осенью 1812 г., а уже в 1813 г. (не позднее лета) издает свое «Краткое повество вание о вторжении французов в Москву...» В эти документы еще не успела войти другая эпоха, в них нет наслоения новых впечатле ний, они живы свежестью чувств и почти так же остро сиюминут ны, как стихотворение, вдохновленное победой или навеянное по ражением. М ежду этими мемуарами и изображенными в них собы тиями еще не встала завеса времени, так часто искажающая и точ ность виденного, и его оценку. Все показано крупным планом, ибо законы ретроспекции еще не вступили в силу, как, например, в за писках А. П. Ермолова и многих других, созданных в более позд нее время. Это имеет особое значение для характеристик и портретов исторических лиц. Замечательный мемуарист середины прошлого ве ка П. М. Ковалевский писал, что «люди известные или выходящие из ряда обыкновенных, представляются большею частию не так, как обыкновенные: они сами себя и их другие иначе не показывают, как с высоты подножия и в праздничном убранстве. От этого получа ется такое впечатление, как будто все они одним миром мазаны. Подойти к ним поближе, когда они стоят просто и на полу < ...> , по-будничному одетые, не показывая себя и даж е не подозревая, что на них смотрят,— было бы занимательнее» В мемуарах, написанных «по свежим следам», парадные порт реты встречаются иё так уж часто. Ни Кутузов, ни Багратион, ни Ермолов еще не поставлены на котурны. В те годы, когда созда вались записки о войне 1812 г. и многие другие мемуары, «истори ческие лица» еще не успели стать историческими. Александр Му * М у р а в ь е в Н. Н. Записки.— «Русский архив», 1885, т. 3, № и , с. 379. 2 Цит. по кн.; О р л и к О. В. «Гроза двенадцатого года...» — М., 1987, с. 19. 3 К о в а л е в с к и й П. М. Стихи и воспоминания.— СПб.,— 1912, с. 178. И равьев еще не помышлял о создании тайного общества, Артамон Муравьев учился в школе колонновожатых, а кавалергард М. С. Л у нин вынашивал план убийства Наполеона, храня под изголовьем кривой кинжал, предназначенный для этой цели. Пройдет много лет, прежде чем все эти имена прославятся, а историки начнут искать в мемуарах, записках, дневниках, письмах свидетельства современ ников, улавливать в «далеких отголосках» значительные и даже са мые мелкие факты о жизни человека, запечатлевшего свое имя в летописях отечественной истории. Мемуары — поистине бесценный источник для характеристики исторического лица, для реконструк ции его облика, который складывается из многих, подчас разноре чивых суждений. И разве краткие, емкие, выразительные расска зы Н. Н. Муравьева о встречах с Луниным не стоят многих стра ниц пространных описаний Ипполита Оже? Пусть сам читатель су дит об этом, ио при этом помнит, что даж е литературное несовер шенство мемуариста не дает историку права пренебрегать его сви детельствами, ибо факты, содержащиеся в записках, часто важнее художественного дарования их автора. Всегда оставаясь материалом для истории, мемуары в извест ной мере творят ее, закрепляя в сознании потомков те имена и фак ты, которые иначе поглотило бы «жерло вечности» (Державин). Н. Н. Муравьев, еще не зная дальнейшей судьбы Матвеи Му- равьева-Апостола, вспоминает об участии его в «тайном» полудет ском обществе «Чока». Много лет спустя, уже после смерти Мат вея Ивановича, наука отнесет участие в «Чоке» к истокам револю ционной судьбы декабриста. И пусть мемуаристы творят не только историю» но и мифы — эти мифы не меньше, чем факты, возрождают атмосферу эпохи и показывают внутреннюю сущность явления, подчас закрытую для науки. В этих мифах — подлинное отношение современников к лицу или событию, еще не расчлененное бесстрастным анализом после дующих поколений. Вот одни из таких мифов в записках Н. Н. М у равьева. 23 августа 1812 г., вспоминал он, Кутузов приехал осмат ривать позицию. Он остановился на возвышении «в сопровождении главной квартиры и советовался с генералами, как заметили орла, поднявшегося из большой рощи, остававшейся у нас в правой сто роне. Он поднимался все выше и выше, наконец, величаво поплыл над нами и как бы остановился над главнокомандующим. Багговут, его первый заметивший, сиял фуражку и закричал: «Ein Adler, ach ein Adler!» С «О рел, ax, орел1»:> Кутузов, увидя его, снял также фуражку свою, воскликнув; «Победа российскому воинству. Сам бог ее нам предвещает!» Случай этот тотчас сделался известен во всей ар мии и, конечно, способствовал к вящему ободрению войска. Говорят, что когда привезли в Петербург тело умершего князя Кутузова, то орел сопутствовал церемонии, Я слышал это от очевидцев» (с. 109). Что нужды в том, что в X V n i в. почти то же самое рассказы вали о Суворове? Это важно лишь потому, что молва народная тем самым сблизила два замечательных имени: лучи славы Суворова, к тому времени канонизированного, осветили заменившего его Куту зова. Задолго до того, как война стала достоянием литературы и истории и даж е до того, как были написаны самые первые воспо минания о ней, грандиозность событий вызвала к жизни массу устных рассказов, преданий, легенд. И сами события, и связанные с ними чувства любви к отечеству и гордости за него прочно вошли в сознание народа. Так прочно, что возродились с новой силой более 12