Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825 гг.

641 Pages·1989·51.78 MB·Russian

by  И.И. Подольская (ред.-сост.)

ÜÔ)

РУССКИЕ
МЕМУАРЫ
ИЗБРАННЫЕ СТРАНИЦЫ.
1800-1825 гг.
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
1989
84 Р 1
Р 89
Составление, вступительная статья и примечания
И. И. Подольской
Биографические очерки
В. В. Кунина и И. И. Подольской
4702010100—1856
Р 1856—89
080(02)—89
© Издательство «Правда», 1989. Составление. Вступительная
статья. Биографические очерки. Примечания.
ЗАМЕТКИ О РУССКИХ МЕМУАРАХ 1800—1825 ГОДОВ
1
Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд.
Державин
Смерть Екатерины II внезапно и резко оборвала неспешное те­
чение XVIII столетия и, словно смешав карты в большой историчес­
кой игре, перевернула все с ног на голову. Давно установленный,
привычный и потому казавшийся незыблемым порядок вещей остал­
ся отрадным воспоминанием о екатерининской эпохе.
С воцарением «сумасшедшей памяти императора Павла»1 все
изменилось. Социальную и психологическую иерархию в период
своего непродолжительного царствования сам Павел определил из­
вестной фразой: «В России велик только тот, с кем я говорю, и
только пока я с ним говорю». В соответствии с этим определением
пленный турок, брадобрей Павла Кутайсов был возведен в графское
достоинство, а «старинные князья и Рюриковой крови» (слова Пуш­
кина), напротив того, лишались титулов, состояний и по распоряже­
нию императора отправлялись в ссылку. Промедлений Павел не тер­
пел. Гарантий сохранить честь, имя, состояние не было. Все трепетало.
«Павел,— писал В. О. Ключевский,— принес с собой на престол
не обдуманную программу, не знание дел и людей, а только обиль­
ный запас горьких чувств. Его политика вытекала не столько из соз­
нания несправедливости и негодности существующего порядка,
сколько из антипатии к матери и раздражения против ее сотрудни­
ков... Это участие чувства, нервов в деятельности императо­
ра сообщало последней не столько политический, сколько патологи­
ческий характер: в ней больше минутных инстинктивных порывов,
чем сознательных идей и обдуманных стремлений» 2.
Мемуаристы на редкость единодушны в изображении и оцен­
ке Павловой эпохи. В сознании современников она запечатлелась
ощущением тяжкого гнета, безысходного мрака, обреченности.
Н. М. Карамзин, указывая на сходство Павла с Иваном Грозным,
писал о тирании: «Снесем его как бурю, землетрясение, язву — фе­
номены страшные, но редкие: ибо мы в течение девяти веков име­
ли только двух тиранов»3. Он же точно заметил, что Павел лишил
награду прелести, а наказание — стыда, ибо и то и другое опреде­
лялось минутной прихотью и произволом.
С первых же часов своего правления Павел проявил себя как
антипод Екатерины. Поэтому в стремлении дворянской верхушки во
1 Д а в ы д о в Д. Сочинения.— М., 1962, с. 471.
2 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. V.— М., 1921,
с. 155, 157.
3 Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России.—
СПб., 1914, с. 45.
5
что бы то ни стало убрать Павла сказались не только личные ин­
тересы и пристрастия, но и не всегда осознанная надежда вернуть
прошлое, обеспечивающее относительную надежность и прочность
земного существования. Понимание этого продиктовало Александ­
ру первые слова, сказанные им после роковой ночи 11 марта
1801 г.: «Все будет, как при бабушке».
Анекдоты Павлова времени в более сжаюй форме, чем запис­
ки современников, отражают основные черты эпохи — зыбкость поч­
вы под ногами людей, головокружительную смену взлетов и паде­
ний. Понятно, что такое выражение недовольства, облеченное в
юмористическую или ироническую форму, нимало не походит на до­
стоверные рассказы мемуаристов. В них, нарочито подчеркнутая,
иногда гротескная непредсказуемость поведения Павла забавна, в за­
писках современников — фатальна.
Заметим, что вымышленные рассказы о Павле очень близки к
реальности. В обычном анекдоте действует элемент неожиданнос­
ти, заключенной в резком столкновении бытового начала с нача­
лом гротескным. «Соль» анекдотов о Павле — в самой непредска­
зуемости его характера.
Однажды во время смотра гатчинский офицер Каннабих по­
мчался выполнять какое-то поручение Павла. Он скакал так быстро,
что с него слетела шляпа. «Каннабих, Каннабих,— закричал ему
вслед император,— шляпу потерял!» «Но голова тут, ваше величе­
ство»,— отвечал Каннабих, продолжая скакать. «Дать ему 1000
душ»,— сказал император, довольный этим ответом»1.
Другой анекдот. Как-то Павел заметил на часах у Адмирал­
тейства пьяного офицера и приказал его арестовать. Пьяный офи­
цер заметил: «Прежде чем арестовать, вы должны сменить меня,
ваше величество!» Павел велел произвести офицера в следующий
чин, сказав: «Он, пьяный, лучше нас, трезвых, свое дело знает»2.
Пушкин рассказал анекдот, еще более похожий на правду: «Од­
нажды царь спросил <шута>, что родится от булочника? — Бул­
ки, мука, крендели, сухари и пр.,— отвечал дурак.— А что родится
от гр. Кутайсова? — Бритвы, мыло, ремни и проч.— А что родится
от меня? Милости, щедроты, чины, ленты, законы и проч. Госуда­
рю это очень полюбилось. Он вышел из кабинета и сказал окружаю­
щим его придворным: Воздух двора заразителен, вообразите: уж
и дурак мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится? — От те­
бя, государь,— отвечал, рассердившись, дурак,— родятся бестолко­
вые указы, кнуты, Сибирь и проч.— Государь вспыхнул и, полагая,
что дурак был подучен на таковую дерзость, хотел знать непремен­
но— кем. Иван Степанович именовал всех умерших вельмож, ему
знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь.
Воротили его уже в Рыбинске» 3.
Другие случаи Павловой непредсказуемости имели менее бла­
гоприятный исход, к тому же вымысел, как известно, почти всегда
беднее реальности. Реальность же была такова, что, отправляясь на
парады, столь любимые этим императором, офицеры брали с собою
деньги на тот случай, если их прямо с парада отправят в Сибирь.
Такое бывало нередко. Жена, ложась спать, привязывала свою руку
к руке мужа, чтобы он не исчез во время ночного ареста
(В. О. Ключевский).
1 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. V, с. 158.
2 «Русская старина», 1871, № 4, с. 415.
3 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 1 —17.— М.-Л., 1937—1959,
т. 11, с. 191.
6
«Время это было самое ужасное. Государь был на многих в
подозрении. <...> Ежедневный ужас. <>...> Сердце болело, слушая
шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают» К
Охотно и подробно рассказывая о царствовании императора
Павла, мемуаристы мало и скупо писали о цареубийстве. Это по­
нятно, ибо самая идея цареубийства подрывала основы монархи­
ческого строя. Среди большого по тем временам количества участ­
ников дворцового переворота записки об этом событии оставили
только двое — Л. Л. Беннигсен и К. М. Полторацкий. Все осталь­
ное, составившее том «Цареубийство 11 марта 1801 года» (СПб.,
1907 и 1908) и оставшееся за его пределами, написано по рассказам
очевидцев, по слухам и т. п.
О цареубийстве писать боялись. В отличие от Екатерины И,
щедро наградившей убийц Петра III, ее внук Александр не только
не жаловал тех, кто фактически возвел его на престол, но постарал­
ся как можно скорее убрать их с глаз долой, чтобы не напомина­
ли о кровавом деле. Отцеубийства он стыдился и причастность свою
к нему скрывал, кажется, даже от самого себя.
Участники переворота вспоминали и рассказывали о нем втихо­
молку. Члены же семьи Павла I, начиная с его вдовы, Марии Фе­
доровны, бдительно и зорко следили за тем, чтобы информация не
просочилась. По заданию правительства действовали люди опытные
и искушенные: они вымогали, похищали и покупали документы об
убийстве Павла у живых участников заговора и изымали их у тех,
кто умер. «Наше правительство следит за всеми, кто пишет запис­
ки. <...> Мне известно, что все бумаги после смерти князя Плато­
на Александровича Зубова были по поручению императора Алек­
сандра взяты посланными для этого генерал-адъютантом Николаем
Михайловичем Бороздиным и Павлом Петровичем Сухтеленом...»1 2.
Даже тогда, когда в печати стали появляться декабристские
материалы, на документах об убийстве Павла все еще лежал за­
прет. Первые публикации об этом появились за границей, русским
же читателям они стали доступны значительно позднее. «Цареубий­
ство все равно не может быть официально признано, о нем и не
вспоминают в подцензурной прессе до 1905 г.»3.
Записки Л. Л. Беннигсена и Н. А. Саблукова — в отношении по­
зиции мемуаристов к цареубийству — полярны. Беннигсен — сторон­
ник решительных действий, Саблуков— противник их. Они совер­
шенно различны и в другом плане: записки Беннигсена — документ
сугубо исторический, воспоминания Саблукова в равной мере при­
надлежат литературе и истории. Написанные в форме письма к при­
ятелю (А. Б. фон-Фоку), записки Беннигсена строго деловиты. В от­
личие от главы заговора графа Палена Беннигсен не считает, что
«совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил
признательность своих граждан»4. Беннигсен даже несколько ума­
ляет свою роль в деле, «тушуется», сохраняя при этом твердое
внутреннее убеждение в необходимости содеянного.
Саблуков, напротив, стремится показать безнравственность и
беззаконность убийства. Однако врожденное чувство справедливо­
1 МертвагоД. Б. Автобиографические записки. 1760—1824.—
М., 1867, с. 118.
2 Волконский С. Г. Записки.— СПб., 1901, с. 142.
3 Эйдельман Н. Я. Грань веков.— М., 1982, с. 144.
4 Л о б а н о в-Р остовский А. Б. Примечание к записке Ко­
цебу.— Цареубийство 11 марта 1801 г.— СПб., 1908, с. 373.
7
сти, сила воображения и литературное дарование Саблукова, поми­
мо (или даже против) его воли, вступают в противоречие с его
нравственной позицией, утверждающей принцип «не убий». Саблу-
ков пишет о Павле со всей возможной для него объективностью и,
отчасти симпатизируя ему, хочет показать в нем добрые начала.
Однако атмосфера Павлова времени, которую живо воссоздает ме­
муарист, невольно подготавливает читателя к мысли о неизбежно­
сти, необходимости и неотвратимости цареубийства.
* * *
Насыщенность первой четверти XIX столетия событиями круп­
ного исторического масштаба отчасти обусловила характер мемуа­
ров, посвященных этой эпохе. Читатель, без сомнения, обратит вни­
мание на «событийность» записок, помещенных в этой книге. Ката­
клизмы эпохи — убийство Павла I, Отечественная война 1812 г. и
восстание декабристов — заслоняют личность мемуаристов. Но и
сами они отчетливо сознают свою «малость» в соотношении с эти­
ми событиями. Почти каждым из них собственная биография осмыс­
лена как биография поколения, частная судьба — как судьба общая.
Даже рассказывая о себе, мемуаристы сознательно не создают
«биографии души». Как и у мемуаристов XVIII в., их записки но­
сят по преимуществу хроникальный характер. Более других приб­
лижаются к изображению внутренней жизни Н. Н. Муравьев и
Е. Ф. фон-Брадке. В этом отношении записки Муравьева уже «поч­
ти литература». Он не скрывает от читателя влияния на формиро­
вание его личности прочитанного в юности Руссо (об этом влия­
нии пишут и многие другие мемуаристы), хотя попытки самоанали­
за у Муравьева еще очень робки, незначительны в литературном
отношении. Например, говоря о своем чувстве к Н. Н. Мордвино­
вой, он не исследует психологию этого чувства, которое поэтому и
остается не более чем фактом его собственной биографии.
Так же далек от изображения душевных движений Ф. Ф. Ви-
гель, великий мастер литературного портрета, но портрета внешнего,
почти не затрагивающего психологических тайн души. Вигель пи­
шет хронику своего времени; он наблюдает и с большой степенью
субъективности, подчас со злостью и сарказмом фиксирует то, что
проходит перед его глазами. Он сам почти всегда за кулисами со­
бытий: «О себе буду говорить мало,— предваряет он свое повество­
вание. Не имея великой славы Жан-Жака Руссо, не имею и прав
на бесстыдство его. В описываемом я буду ничто: я буду только
рама или, лучше сказать, маляр, вставляющий в нее попеременно
картины и портреты» !.
Личное и общественное начала еще так тесно сплетены в пред­
ставлении мемуаристов первой четверти XIX в., что даже душев­
ный и умственный опыт они подчас извлекают не из перипетий сво­
ей внутренней жизни, но из опыта государственной службы. Брадке
писал: «Тут пришлось мне, вопреки юношеским мечтаниям, узнать
на опыте, что в государственной жизни форма и буква суть вещи
неизбежные, без коих, особливо в большом кругу управления, нет
устойчивости; что, правда, буква может быть помехою добру, но,
при несовершенстве всех человеческих отношений, обходя ее, под­
вергаешься произвести еще более тяжкие недоразумения; но, что в
то же время, предоставляя букве столь значительное влияние, никог-1
1 Вигель Ф. Ф. Воспоминания, т. 1.— М., 1866, с. 3.
8
да не следует забывать, что она в сущности есть только служитель­
ница духа, помогающая охранять требования оного в испорченнос­
ти человеческих отношений, блюсти должные границы внешности,
легко переступаемые при господствующем недостатке в духовном
образовании, и что если не держаться строго этого соотношения, то
дух утратит подобающее ему значение, разрушится весь государст­
венный и общественный строй, и как надгробная ему надпись, оста­
нется одна мертвая буква»1. Диалектика Брадке пока еще очень
далека от «диалектики души».
Все это вовсе не означает, что мемуаристы первой четверти
XIX столетия не писали о себе. Писали, и даже очень: и о себе, и о
быте, и о друзьях — обо всем, что составляет человеческую жизнь.
Но во всех этих мемуарах явственно ощутима разница между мас­
штабом исторического события и масштабом любой, даже самой
выдающейся человеческой личности. Каждый чувствует соотноше­
ние этого масштаба по-своему. Беннигсен, Саблуков, Корбелецкий,
отчасти фон-Брадке пишут о себе чрезвычайно мало, оставаясь в
тени событий. У А. В. Поджио, И. Д. Якушкина, Н. Р. Цебрикова
человек вообще остается один на один с Историей, которая цели­
ком заполняет его внутренний мир. Сформированный Историей, он
творит ее и подчиняется ее суровым законам. Семейное начало
почти совсем уходит из мемуаров; только С. В. Скалой и П. А. Вя­
земский в «Московском семействе старого быта» соединяют семей­
ное с эпохальным.
Острая заинтересованность в происходящем, пристрастное отно­
шение к пережитым событиям, к современникам сообщают мемуа­
рам первой четверти XIX в. необычайную живость в передаче впе­
чатлений. Из «дали времен» мемуаристы ведут нескончаемый и все
еще интересный нам спор о Барклае-де-Толли и Багратионе, о не­
избежности поражений, о способах достижения победы, о стратеги­
ческих просчетах и, наконец, просто о добре и зле, о милосердии и
«милости к павшим». Мемуары этого времени — это История, зано­
во совершающаяся на наших глазах. Вместе с тем они почти утра­
чивают эпическое начало, в значительной мере свойственное запи­
скам XVIII столетия.
Человек начала XIX в. остро осознает непреходящее значение
своей эпохи. Более всего это относится к войне 1812 г. и восстанию
декабристов.
II
Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
Пушкин
Война 1812 г. вызвала небывалый подъем патриотических чувств.
Их отголоски прокатились потом гулом выстрелов на Сенатской
площади. Чувством патриотизма пронизаны все воспоминания об
этой эпохе — даже написанные иностранцами, состоящими в русской
1 Брадке Е. Ф. Автобиографические записки.— «Русский ар­
хив», 1875, № 1, с. 23.
9